Палубный люк был открыт, и ругань Геннадия Ивановича слышал не только генерал, но и матросы на палубе.

Из Аяна вернулась шхуна, отвозившая Карсакова. Муравьев, отдав последние распоряжения Невельскому о сооружении батарейных площадок и солдатских казарм, отплыл через пролив в Охотское море, намереваясь достигнуть Аяна раньше, чем в море покажется англо-французская эскадра. Американские китобои передавали, что ту эскадру скоро надо ждать на подходе к берегам Камчатки.

Плавание Муравьева завершилось успешно.

Из Аяна генерал и часть его штаба на лошадях и оленях скорым маршем двинулись на Якутск, куда и прибыли в последних числах августа.

Разболевшаяся печень задержала генерала в городе на несколько дней, но его неспокойная натура не могла ни дня пребывать в бездействии. Лежа в постели в номере губернской гостиницы, Муравьев вызвал чиновника по особым поручениям Михаила Волконского и велел ему отправляться в Иркутск и готовить первых переселенцев на Амур.

— Поедешь по уездам и выбери до пятидесяти семей для переселения. Пусть изготовятся. Зимой на земских подводах двинутся к Шялке. Весной сплав… — Муравьез прикрыл глаза, поморщился от боли. — О льготах переселяемым поясняй. Освобождаем от воинской повинности, передвижение, само собой, за счет губернаторства, казенное пайковое довольствие… скажи, что три, нет… скажи, что два года пайковое довольствие бесплатное. На обзаведение хозяйственными предметами до полусотни рублей на семейство.

Все ли запомнил, что сказано? А запомнил, так не держу, ступай, дорога у тебя не близкая. Уразумей меня — переселение на Амур… не прихоть моя, а дело государственное. Ступай. Дай руку… попрощаться с тобой.

Михаил Волконский, сын опального князя-декабриста, после гимназии служил при губернаторе. Муравьев приблизил его к себе, благоволил ему, давая понять обществу, что он, генерал-губернатор, не лишен ни гуманности, ни трезвых либеральных взглядов и не склонен строго выполнять инструкции департамента полиции.

Молодой Волконский души не чаял в своем покровителе. Выйдя от генерала с повлажневшими глазами, он подошел к окну, шепча для себя то, что переполняло его душу:

— Какой человек! Какая энергия, сила воли! Какая широта взглядов, боже мой! А смелость… Ведь еще нет указа правительственного сената о переселенцах на Амур, а он уже обо всем позаботился, все определил и верит, что так и будет, как он порешил, что государь его поддержит. И это с его болезнями… Счастлив тот, кто служит с ним, кто успеет вглядеться в него, наслушаться его речей о намерениях и целях. Это неугасающий огонь. Перец, а не человек! Это отважный борец и в речи, и в движениях, и в делах. Подумать только, слыхано ли где еще такое?! Генерал-губернатор едет на баркасе в рискованное плавание по неведомой реке, на лошадях пускается по якутской тундре, бороздит просторы Охотского моря. Мог быть убит спесивыми манджурами, взят в плен английской эскадрой, не добравшись до Аяна. Мог не раз заболеть, не имея никакой надежды на спасение. А ведь болезни посещают его постоянно. Чем только не переболел за зиму! То горячка, то грудная боль с одышкой, то желчные припадки. Боже мой!

Волконский огляделся. Никто не видел его переживаний, не слышал его шепота. Он облегченно вздохнул. Спускаясь по лестнице, перескакивал через ступеньку, твердил одно: «Сегодня же еду! Сегодня же…»

В Петропавловском порту готовились к встрече неприятеля.

Транспорты с оружием и солдатами, посланные Муравьевым, были как нельзя кстати. Начальник Камчатки капитан первого ранга Василий Степанович Завойко приободрился. Не было ни гроша, да вдруг алтын! А то с чем было отражать англо-французов? На горах несколько старых пушек, ядра от них едва долетали до рейда. У пушек солдаты инвалидной команды. В пехотном заслоне горсть казаков да матросы-штрафники, списанные с судов.

Муравьев прислал пушек на семь батарей. Гарнизон пополнился офицерами и солдатами. На оборону порта можно выставить до тысячи стрелков.

Завойко не был полностью доволен Муравьевым. «Маловато прислал подмоги, — думал он. — Мог бы погуще отвалить. В Николаевском посту строят казармы для зимовки батальона солдат. А чего им там зимовать? Снегу да метелей не видали, что ли? Этот батальон в самый раз пригодился бы здесь. А все Невельской… Он, не иначе, как он уговорил генерала. Баловень судьбы, выскочка. Первооткрыватель, как же…»

Василий Степанович выслужился до капитана первого ранга, по его словам, «без академий и протекций».

— Кто из простых, тот только и служить может, — любил при случае напомнить Завойко какому-нибудь новоиспеченному мичману. — Пора уж тебе, братец, самому вставать с рындой[46], у батюшки да у матушки привык до полудня валяться. А у меня на корабле изволь с зарею быть на ногах, о профессорах столичных позабудь, а научись делать все то, что матрос делает, тогда ты, братец, что-то стоить будешь.

Офицеров он заставлял быть при службе, при матросах, от восхода до заката солнца. Нужен ты на палубе или не нужен — все едино торчи тут. Хоть и мешаешь остальным, а служи. Это тебе не университет, не корпус, не академия…

Василий Степанович знал, что многие из офицеров его не любили, старались лишний раз не попадаться ему на глаза. В штабе у него были подобраны те, кто «без академий и протекций», те, кто не пугался тяжелой матросской службы и чины зарабатывал своей головой и своим горбом.

Нынче его раздражал Невельской. Василий Степанович от возбуждения ворошил на затылке рыжеватые густые волосы, топал сапожищами по скрипучему полу «адмиралтейства» — штаб-квартиры начальника Камчатки, разместившейся в бревенчатой избе из двух комнат.

В комнатах тесно. На столе в кабинете в беспорядке брошены карты, справочники, подзорная труба.

Завойко равнодушно скользнул взглядом по запылившимся окнам, по неприбранному столу: не до этого… До слез обидно, что целый батальон остается зимовать на Николаевском посту, а тут, в Петропавловске, каждый аника-воин ценится черт знает как. «И все Невельской, более некому, увел у меня из-под носа батальон, уговорил генерала», — убеждал себя Завойко.

Василий Степанович собрал офицеров гарнизона, обрисовал обстановку и выложил собственную диспозицию на случай атаки неприятеля.

Приглашенные в «адмиралтейство» офицеры сгрудились вокруг стола у разостланной карты. Завойко водил по бумаге желтым от табака пальцем:

— Вот Авачинская губа. Вход во внутреннюю гавань. Здесь Муравьев полагал возвести главные укрепления. Поставить сильные батареи. Орудий на триста, одна мечта… Ничего у нас нет.

Василий Степанович усмехнулся, подумал: «Муравьев деятель сухопутный, а возомнил себя адмиралом. Взбрело ему в голову поставить триста орудий на виду маневрирующей эскадры противника… Глупее ничего нельзя придумать. Вот куда генерал-губернаторское всевластие может завести. Спасибо нашему бездорожью да нашей отдаленности, а то бы Николай Николаич наломал мне дров…».

Завойко поднял голову, спрятал усмешку в усах.

— Обратите взоры, господа, на эту цепь гор. Она заканчивается Сигнальным мысом. Неприятелю, дерзнувшему войти во внутреннюю гавань, предстоит обойти мыс. Здесь мы и поставим первую батарею лейтенанта Гаврилова. Песчаная коса, как вам известно, господа, тянется прямой линией к хребту и вот тут… не доходя до берега, образует ворота. Неприятельские суда вполне могут здесь искать успеха своему десанту. Я предлагаю ниже этого хребта, вот тут… в районе кладбища… установить вторую батарею. Что же мы имеем? Эскадра попадает под перекрестный огонь с обоих флангов. Далее, господа. Вот здесь гряда гор отходит от берега да и сами горы тут пониже. Уязвимое место в нашей обороне. Вот по этой долине неприятель может попытаться проникнуть в город. Стало быть, третью батарею надлежит иметь на перешейке.

Закончив изложение диспозиции, Завойко оглядел офицеров.