Вумба с сочувствием закивал головой.

— Очень-очень желательно, чтобы вы повидали, какая в Китае-то жизнь, — произнес он. — Видит Будда, как желательно! Где-где, а уж в Китае-то глубоко уважают ученых людей, а от ученых книг там прямо без ума. Вашу бы книгу туда, уважаемый гость, вас бы на руках носили, в коляске катали, обед подавали из бесконечного числа блюд. Видит Будда, как любят в Китае ученых, их имена можно читать на городских стенах.

— Известно мне, — сказал Банзаров, — что китайская наука ныне мертва, и держится она лишь на древности. В Пекине считают, что Конфуций потрудился для Поднебесной империи на вечные времена. Древние все сделали, объяснили, как жить людям. Нового искать нет нужды.

— Пекин далеко, — возразил тайша. — Нам обо всем знать, что там делается, невозможно. От нас бывают люди в Пекине. Они видели.

— Верно, господин тайша, что книги там чтут и ученых чтут. Сам встречал в Иркутске проезжающих из Пекина. Там не то что к книгам, ко всякому клочку бумаги с иероглифами трепетное отношение. Оброни на базаре, на улице лоскуток бумаги с письменами — никто не тронет, не унесет. Приходи завтра, послезавтра, через неделю — там он будет лежать, где ты обронил. Все это так. Но… я в Китай хотел ехать не потому, что там чтут ученых, у меня свои планы, своя цель в развитии науки.

— Ваша наука, видит Будда, касается лично монголов. Почему бы вам, господин, не поехать в Священное стойбище? Ургинские амбани были бы рады, особенно амбань-монгол.

— Что в Пекин, что в Ургу — попасть туда мне не просто. Я на службе государственной, из казачьего сословия не выведен.

— Это мы понимаем, — соглашался Бумба. — Не просто… Кто скажет, что просто? Никто. А может, и сыщутся добрые люди, помогут и протекцией, и деньгами.

Хоринский тайша упрямо гнул свое: как хорошо бы Доржи Банзарову, умнейшему из умных, ученейшему из ученых, побывать в Пекине, а еще лучше в Священном стойбище, в Урге.

Цыциков шел посолонь под покровом ночей. Всего две деревни попались ему на пути, но он обошел их стороной, сделав лишь запас картошки. У него еще осталось немного хлеба и соли — до хребта должно хватить. Днем он забирался в чащобу и спал под корневищами деревьев, в ямах, забрасывая себя ветками.

С тех пор как ушел с Кары, никого не встречал. Под Выселками потянуло к тракту — захотелось повидать Якуню-Ваню.

Солнце стояло высоко в небе, когда он залег в кустах, поджидая, не покажется ли кто из села на дороге.

Слушая птичью разноголосицу и потрескивание кузнечиков в траве, Очирка уснул. Проснулся от ржания лошади. Вздрогнул, прижался к земле, ожидая крика: «Вставай!»

С дороги доносилась неразборчивая дробь голосов. Раздвинув потихоньку ветки, Очирка увидел несколько крестьянских подвод. На телегах натянуты холщовые пологи. Послышался детский плач. «Усни ты, оглашенный! — проговорила громко баба. — Ни ночью, ни днем нет покоя». Ей что-то сказал мужик. Баба отвечала ему: «У нас победнее в рекруты на Амур идут головами, а побогаче откупаются коровами. Староста отвел к управителю волости корову…» Послышался голос мужика: «Ионова да Макухи женки сдумали на Амур податься, а им от ворот поворот. Вдовье дело… Не берут». — «Царство им небесное… Ионову да Макухе, — сказала баба. — Да и Якову Ванину… не иначе и его убили казаки», — «Знамо поубивали. Куда бы ему деться?»

Цыциков закрыл глаза, обессилев, опустился в траву: «Все… все. Нету Якова в Выселках. Убили».

…Ночи стали длиннее и холоднее. Уже не раз в неяркой голубизне неба примечал он цепочки гусей, отлетающих с родных гнездовий.

Утром Цыциков увидел горы. Тайга поредела, как бы не решаясь встретиться с горами. С заходом солнца он тронулся в путь и всю ночь брел по никлой траве и к рассвету отдыхал у подножия сопки.

В сумерках Цыциков стал подниматься на голец. С его вершины он надеялся отыскать где-нибудь проход по падям, между гор. Подъем шел по пологому склону, заросшему мелкими подстойными деревьями. Темнота наступила быстро, поглотив все вокруг. Сверху стекал клубками туман.

Очирка выломал батог и, постукивая им перед собой, медленно взбирался на вершину. Куда ни погляди, всюду рваные клочки тумана. Деревья перестали попадаться. «Скоро верх», — подумал он. Было жутковато. Всюду мерещились ямы, обрывы, бородатые черти… «Какой он, спуск, на той стороне?» Но спуск — это еще что… Будут гольцы похуже, чем этот.

Выбившись из сил, он ложился на камни и отдыхал, глотая туман. Ноги отяжелели. Даже руки стали такими тяжелыми, что заставляли сгибаться тело.

Неожиданно голова его освободилась от серой и мокрой непрогляди, и он шел уже по туманному озеру, поверхность которого не достигала ему и плеч. На чуть светлеющем небосклоне обозначилась острая верхушка гольца, плывущая, как и он, по туманному озеру.

Медленно надвигался рассвет. Там и тут вылезали из молочных наплывов темные нагромождения скал и утесов, щетинистые гривки лиственниц и кедра.

Раскаты грома вдруг упали на горы. Дробясь и раскатываясь, катилось неподалеку что-то гулкое и угрюмое. Молния просверлила небо, утонув в тумане, и снова сверху упал гром. Вокруг пощелкивали и подскакивали градины, и струи воды хлынули с низко надвинувшихся туч.

Гроза оставила хребет в потоках пенистых ручьев и набиравшего силу тумана. От земли и камней шел пар. Цыциков подумал о том, что надо торопиться.

Он не помнил, сколько полз по мокрым камням. Что-то его остановило… Ветер вел себя странно, налетая порывами со всех сторон. Цыциков лежал распластавшись, а голова кружилась и страшно было поднять ее и осмотреться.

С ужасом он почувствовал, как зашевелились под ним камни… Закрыв глаза и ожидая смерти, он какое-то время испытывал колебание скалы. Та, будто живая, шевелилась под ним. Преодолевая страх, Очирка медленно вытянул руку и нащупал обрыв… Тогда он еще передвинул руку и всюду натыкался на пустоту…

Медленно-медленно поворачивал он голову, подтягиваясь на руках, чувствуя, что ноги его скользили по обрыву. Обдирая в кровь руки, срывая и ломая ногти, Очирка отполз от бездны.

Утром при неярком свете он разглядел, где находился спуск. Осторожно, ощупывая камни, перебрался в падь, укрытую урманом.

Дампил велел стражникам привести Бутыд. Он был одет в походный халат.

— Я отъезжаю на зимники, — сказал он Бутыд, когда ее привели в юрту.

Она промолчала, ненавидящий взгляд ее запавших и потускневших глаз скользнул поверх головы Дампила. Она опустила веки, чтобы не смотреть на него, да и стоять ей было тяжело.

— Ты уже не так красива… после тюрьмы. Вялая кожа на шее, желтизна на щеках, синие пятна под глазами. Если я продержу тебя в сырости и холоде до первого снега, в тебе не сохранится ничего женского. Кому ты будешь нужна?

Она открыла глаза, и ее исподлобный взгляд был полон безысходной тоски.

— Я привыкла к могиле, можешь засыпать меня землей.

— Нет, тебя ждет другая участь, — перебил он, — Тебя разденут и посадят на муравейник. Тело твое распухнет от муравьиного яда. Муравьи начнут пожирать тебя, откусывая от твоего тела малюсенькими крошками. Их, муравьев, много, не сосчитать сколько. И нельзя сосчитать сколько малюсеньких крошек твоего тела перейдет в животы насекомых.

— Не верю! — проговорила она с трудом. — Я не верю!

Подбежали стражники, ожидая распоряжений.

— Делайте с ней… как я велел!

Покачиваясь, как слепой, Дампил подошел к коню, с трудом нашел стремя, взмахнул плеткой и ускакал.

В агинских степях Очирка раздобыл бурятскую одежду, в первом попавшемся табуне взял коня. С пищей было совсем просто. В любой юрте пастухи подавали ему кумыс, творог, простоквашу, а то и бараньи ребрышки с мясом. Спрашивали кто он, куда едет. Про каторгу, про побег Очирка помалкивал.

Он убегал от зимы, а зима шла за ним следом. И как ни быстр его конь, морозы обгоняли его. По утрам у заберегов рек зеркальным разливом поблескивал молодой ледок, на ветках деревьев, на траве намерзал иней.