Ночью в юрту Муртоновых вошли стражники главного тайши Бумбы Юмсараева, подняли с постели Бутыд, велели ей одеваться и ехать с ними. Ошира, пытавшегося схватить нож со стены, ударили нагайкой по голове — раз и другой… Обливаясь кровью, тот упал на кошму.

Всю ночь ее везли в закрытой кибитке. Останавливались только для смены лошадей. Стражники молчали, не спрашивая Бутыд ни о чем и не отвечая ей.

Слышно, как переехали бродом реку — прошумела рассекаемые колесами волны, простучали копыта по гальке… Поднялись, на берег, запахло дымом.

Кибитка остановилась, стражники поднялись.

— Выходи!

«Как родилась — не помню. Как умру — не знаю», — подумала Бутыд.

На лужайке, в тени старых раскидистых берез, стояла юрта из белого бархата. Дверь выделялась красной окантовкой. Наверху трепетал желтый флажок. Вся степь за юртой была заполнена отарами овец, косяками лошадей, стадами коров и верблюдов.

Стражники провели ее в юрту, где было прохладно к полутемно. На хойморе она разглядела Дампила. Он сидел на подушках в светло-зеленом халате и замшевых сапожках. Брови у него, как и усы, закручивались вверх, что придавало лицу его удивленно-бравое выражение.

Бутыд еще в дороге догадалась, кто послал тайшинских стражников.

— Я люблю в тебе женщину, — проговорил он, — но ненавижу в тебе нищенку! Будешь моей второй женой.

— Если твоя стрела пролетит дальше моей, то я буду твоей женой.

— Хватит! — закричал он, округляя глаза. Я это уже слышал, но нынче твое хвастовство не взрастит тебе плодов.

Да, он это уже слышал. Он сватался к ней прошлым летом, и она при общем смехе улусников обещала стать его невестой при условии, если он пошлет стрелу дальше, чем она.

— Я вытравлю из тебя все супротивное, оставлю лишь женское… Ты будешь рожать мне наследников, продолжателей моего рода. И горе тебе, если ты не принесешь мне сына!

— Я желаю, чтобы ты вознесся поближе к солнцу, лишь бы оказался подальше от меня.

— Ха! От богатства еще никто не отворачивался. Всякий бурят посвистывает, судя по тому, сколько у него лошадей. Видела, сколько лошадей и скота пасется в степи? Это все мое! Отец поделил свой скот на шесть стад: четыре его жены — четыре стада, пятое стадо мое и шестое его самого. Но если тебе этого мало, — он махнул рукой в сторону, где простиралась степь, — я упрошу отца поубавить поголовье скота у его жен и собрать для тебя отдельное стадо. У нас в роду будет стадо твоего имени! Тебе и этого мало?

— Коровьим языком лижешь, а лисьим хвостом гладишь! Ненавижу! Как сына тайши и как мужчину… Протягивай ноги по своему одеялу. Лучше отпусти меня домой. Мир велик, и мы можем не мешать друг другу.

— Мне нужно взять от тебя женщину, — повторил он упрямо. — Больше ничего… Только женщину. Живи, как живешь. Хочешь работать — работай. Не хочешь — не надо. Хочешь по гостям ездить — езди. Не хочешь — не надо. Живи, как живется. Но как женщину я возьму тебя всю без остатка.

— Можно сколько угодно делить стада, но мою ненависть к тебе нельзя убавить.

— Посидишь в арестантской и станешь сговорчивее!

Дампил позвонил в колокольчик. Вошли стражники.

— Посадить под караул. Кормить тем, что остается собакам.

…Старший стражник подошел к дверям арестантской избы, потянул за железное кольцо. Что-то заскрипело, дверь стала подниматься, и скоро открылась темная и широкая щель.

— Лезь туда. Ну! — подтолкнул ее стражник. — Тут лестница, по ней спустишься. Да пошевеливайся! Тюрьмы не видела, что ли?

— Я не полезу туда! — крикнула Бутыд. — Что я такого плохого сделала, чтобы сидеть в тюрьме?

Стражник равнодушно ответил:

— Этого мы не знаем, что ты там такого наделала.

Лестницу стражники убрали, как только она добралась до полу. Тусклый свет из маленькой отдушины струился сверху, едва достигая пола. Было темно и сыро.

Скоро она почувствовала, что зябнет, обшарила все вокруг, но ничего не нашла, кроме охапки соломы.

Темнота подкрадывалась вместе с сыростью и холодом, давила, сжимала в комок трясущееся тело.

Банзаров ехал в Хоринск. В возке душно, жарко. Добраться бы скорее до улуса, отдохнуть в холодке… Хотел подремать, но какие-то звуки, проникавшие в окно возка, мешали. Не то плакал кто, не то молился.

Возле самого возка зацокали копыта казачьей лошади. В крышу постучали:

— Ваше благородие! Никак беспорядок на дороге. Велите остановиться.

Банзаров выглянул из окна.

Впереди, у небольшого моста, толпился улусный народ. Стражник при мундире и сабле размахивал руками, обращаясь к толпе. До слуха Банзарова долетали слова:

— Раз-зойдись! Кому сказано?

Возок подъехал к мосту. Банзаров вышел на дорогу и спросил стражника, что случилось, почему собрались люди.

— Да вот, велено лечить от помешательства, — ответил стражник, показывая рукой на народ. — А как его вылечишь?

Толпа расступилась перед Банзаровым. Некоторые узнали его, снимали шапки и кланялись. На траве лежал полуголый старик бурят и время от времени охал и стонал. Туловище старика было обмотано веревкой и конец ее кольцами сложен тут же.

— Кто такой? Почему лежит? Что с ним?

— Лечим от помешательства по христианскому обычаю, — отвечал стражник, снимая фуражку и вытирая с лысой головы обильный пот. — Человек этот, по имени Буда Онохоев, отселен из хоринских улусов… принял христианскую веру. В родовой управе вынесли заключение: тронулся умом. Фельдшеров-докторов нет во всем округе. По крестьянскому обычаю лечим…

— Как это? — опешил Банзаров.

— А так. Раздели догола старикашку… Как он ни брыкался, обвязали веревкой и спускали в пещеру. Те, кто посмелее, лезли к нему и пугали его, дергая за веревку. А он, сердяга, чуть не окочурился.

— А что же он тут лежит?

— Дак где ему? Надо бы молебен отслужить, да попа нету.

— Одежа, обутка ему новые положены, а ни того, ни другого нет! — выкрикнули из толпы.

— Везите его в Хоринск и оставьте в покое, — приказал Банзаров. — Никакой он не больной, выдумали все.

Буда-христианин, услышав, что его собираются вести в Хоринск, залопотал торопливо, пытаясь подняться:

— Господин чиновник! Не велите в Хоринск… Велите домой отправить! Ради бога единого, безначального и бсконечного, невидимого и неописанного, превыше небес пребывающего… Буду жаловаться архиепископу, генерал-губернатору! Отвезите к жене, к деткам… Бога молю, чтобы Бумбу-тайшу покарала видимая и невидимая сила божья, все сотворящая и животворящая…

Банзаров сказал стражнику:

— Как чиновник особых поручений его превосходительства велю отвезти старика домой.

Стражник отдал честь, повернулся кругом, вытаращил глаза на улусников:

— Где старшина? Где подвода? Живо!

Беседуя с Доржи Банзаровым, Бумба Юмсараев щурил маленькие глазки, вертел головой туда-сюда, ругал на чем свет стоит старост и шуленг, которые-де, не понимая его распоряжений и приказов, все делают не так, как надо, перебарщивают, самоуправничают. Вот, мол, и этого старика Буду зачем-то опускали на веревке в пещеру, били его тело о камни. А и началось-то все с того, что улусники Буды Онохоева пожаловались в контору, что Буда не иначе как болен головой, потому что ни днем, ни ночью не дает никому покоя, веля принимать православную религию. Ну, по сей жалобе он, тайша, и велел шуленгам изыскать у лекарей и лам какой-нибудь совет полечить больного. А те, не разобравшись, причинили телесные недуги старику. Он, тайша, строго накажет виновных и впредь не допустит произвола…

Банзаров не поверил тайше, но промолчал. А что делать?

— Видит Будда, — заговорил тайша, — что напрасно вы отягощаете ваш Светлый ум судебной дрянью. Неужели генерал не найдет для вас, умнейшего из умных, ученейшего из ученых, достойного занятия? Вам самим не надоело ли, господин Банзаров, тратить силы и время на эти… особые поручения?

Банзаров, не задумываясь, ответил, что в Иркутске жизнь проходит с малой для него пользой, пауками заниматься некогда, хотел в Китай поехать с русской миссией, да не вышло. Пет протекции, нет денег.