Много ропоту было на тюремного приставника Чуркина — первостатейного злыдня и выжималу. Всем каторжникам положено ему подмасливать — платить по пятаку в день. Нет пятака — снимай нательный крест, благо серебра держать на каторге не положено. Нет креста — откупайся табаком. У приставника карманы поповские — набивай и не набьешь. А нет, так жом Чуркин не даст тебе покоя — получишь по зубам, кровью умоешься, кожа клочьями полетит. И назавтра при раскомандировке получишь от него завышенный урок[35]. Ну чем не выжига!

Но особливо страх наводил Иван Евграфович Разгильдеев, управляющий каторгой, обещавший Муравьеву намыть за год сто пудов золота для Амурской кампании. От него житья никому не было. Про Разгильдеева по тюрьмам Кары втихую распевали куплеты;

С Разгильдеевым неотлучно заплечное мастера Пимон и Фролка. Иван Евграфович всенародно звал Пимона «лекарем», а Фролку — «попечителем порядка».

Пимон возил при себе настой трав в бутылях и ременную плетку о трех хвостах. И про него пели куплеты:

Побеги на Каре были в обычае. Но нынче с перволетья Разгильдеев навел строгости. На трех Карийских тюрьмах — Нижней, Средней и Верхней — стоял в охране сводный казачий батальон под командованием есаула Ситникова, посланного сюда из Верхнеудинска. При малейшем подозрении на побег ли, на буйство ли казакам велено стрелять.

Зимой Нижнюю тюрьму посетила тифозная горячка. Взяла за жабры каждого пятого. Лазарет забили больными.

Очирку в бредовом жару санитары бросили под стол — коек свободных уже не было. Неделю пролежал без сознания. Чего ел, чего пил — не знал. Очнулся — и сам себе не рад. Ни рукой, ни ногой шевельнуть. В палате дохнуть нечем, всюду дует, течет… Стоны, хрипы, проклятия. По стенам и полу вши разгуливали. Как муравьи… Очирке жутко стало, закричал, что было сил, а из горла тихое:

— А-а-а!

К вечеру санитар накормил его картофельной жиделью. Очирка еле жамкал. Ложка плясала в pyкe. Санитар обрадовался: «С того света, паря, вернулся. Перёпал телом, истощал, а век проживешь. Не пой Лазаря, У нас две артели гробы не успевают строгать. Сколь приказало долго жить — безвестно. Фершал меня жучит; а что я могу? Знал бы, ни в жизнь сюда не полез».

После благоприобретенной горячки каторжные вспоминали песенку:

Едва оправившись от тифа, Очирка был включен в артель на разрез. Артелью ведал бывалый старатель, еще крепкий мужичок Яков Ванин по прозвищу Якуня-Ваня, из тех, кто в первинку открыл золото на Каре. Яков Ванин, большеголовый, лысый, с добрыми черными глазами, не дрался и не ругался, но арестанты слушались его с одного слова.

Сколько положено отходил Ванин в штейгерах, и подоспело ему время выписываться на платный пансион, а тут Разгильдеев налетел нежданно, негаданно… Ванин не угодил ему в чем-то. Управляющий обозвал его жулябией, потащил к разложенному на площади костру, где сорвал с него мундир и галуны, побросал все в огонь. Заставил служить на Каре лишний год. Передавали бритоголовые по тюрьмам, что Разгильдеев подозревал штейгера в утайке золота.

Палач-«лекарь> Пимон заставил Якова Ванина при всей каторге порты спустить, искал спрятанные золотинки в непотребных для общего гляденья мостах.

И пришлось штейгеру на потеху надзирателям и приставникам сгибаться и растопыриваться, корячиться…

Зиму нынче еле-еле прожили. На Каре стоял сущий ад. Светопреставление! Снега выпали — человек проваливался по пояс. С февраля ударили морозы: «Чуть зазевался — без ушей и носа остался». Чтобы золотник добыть, ой-ей, как намаешься, намахаешься! Снег грести надо, до мерзлоты добираться. Костер развести, землю отогревать. Ломами шурфы пробивать. Не журись, каторга! Насыплешь породу в тачку — тащи на ручную промывку.

Урок до вечернего рожка не соблюдешь — получай в зубы, в глаз, под дыхало! А завтра утром при раскомандировке — плети, розги. Давно у всех бритоголовых содрали кожу, в которой пришли они на Кару, сняли ее по кусочкам и лепесточкам, Редко кто-ходил с неперебитыми ребрами. Всем в пору было посыпать голову пеплом.

А Якуня-Ваня, артельщик старой закваски, забавник, не унывал, с усмешкой поясняя каторге, что прежде живали хуже.

— Это как хуже? Можно ли еще хуже жить?

Якуня-Ваня посмеивался в бороду:

— Раньше секли розгами безо всякого счета. Начальство счет про себя знало. Нам не объявляло. Лихая замашка! Поведут арестантика, забухают барабаны… А надзиратели во все гляделки глядят, все ли бьют от души, с полной ли выкладкой силы. Да-а. Упадет бедолага, свалится бездыханный. Ну, будто уже все… неси на погост. Похоронная команда телегу подкатывает, рогожку стелет. Кличут врача. У того волосы дыбом, в коленях мозжит, а бежит, как положено. Перво-наперво зрачки смотрит, дает отставку похоронной команде: «Тащите в лазарет!» А на спине у битого клочки-лепестки болтаются, синие полосы да кровь с сукровицей. И ведь чудеса! Поразительно, удивительно: выживет бедолага. Не сыграет в ящик… В беспамятстве на пузе поваляется, кровью похаркает, а встанет дохлец… для нового суда. Вот какие богатыри живали в наше время! Теперь таких нет… не видать. И в подметки не станут. Боле все жидконогие да жидкокостные.

Каторжники вздыхали, глядели друг на друга, словно примеряли спины, сколько та или иная вынесет…

— Вчерась Фролка троих засек на раскомандировке. Чего-то они заартачились, а он… давай гвоздить без передыху. Бог прибрал.

— Хоронили-то где? На кладбище?

— Ишь, чего, пехтерь, захотел! Не приведи бог! Там местов нет для заблудшего брата. Свезли в разрез, песочком закидали.

— Ослаб народ, оголодался, изнемог. Сто плетей дай ему, за глаза довольно, он и лапки кверху, скапустился.

— Прежде порядок во всем соблюдался, — продолжал Якуня-Ваня. — Били завсегда каторжников, горных рабочих, приписных крестьян, солдат. Кто бил? Офицеры, управляющие, смотрители, штейгеры, приставники, надзиратели. А теперь? Все смешалось, перепуталось. Кто ни в мундире, тот и орет: «Заголю да выпорю!» Надзирателей лупят, штейгеров калечат, не разбирая. Глаза кругом завидущие. Давай урок и все. Галуны с тебя рвут, мундир в костер… Не довернешься — бьют и перевернешься — бьют. Поставить кого в палки — что раз плюнуть. Генерал дубасит офицера, управляющий дубасит смотрителя. Кто чин завидный получил, тот и барин. На одной лупцовке живем. Разве это порядок? Пора бы бросить петрушку валять! Все бьют и сами биты не нынче-завтра…

— А кем это заведено?

— Кем? Ну, кем… Не заговаривай зубы. Долгая песня.

— Вот он-то, этот заводилыщик, и ответит перед богом на страшном суде. Слетятся архангелы, призовут души замученных…

— Все в руцех господина! Завей горе веревочкой.

— Завиральная твоя рожа! На бога надейся, да сам не плошай.

Якуня-Ваня собирался ко сну. Укладывал котомку под голову, шершавой ладонью очищал земляной пол от камешков, от пыли. Подстилкой служила ему лоскутная дерюжка.