— Канцлер слишком стар, чтобы проводить новую политику, — заметил великий князь Константин.

— Да, надобно подумать о его отставке, — согласился царь.

Муравьев счел нужным вступить в разговор:

— Обстановка повсюду меняется со скоростью, не всегда предвиденной. Россия накануне переговоров о мире с Англией и Францией. Китай еще не ведает про это, но всему свой черед. Дойдет и до него… Тогда, государь, потребуются срочные и важные решения. Дружеский тон последних листов пекинского трибунала доказывает, что китайское правительство, несмотря на слухи о запрете плавания наших судов по Амуру, отнюдь не желает поставить себя во враждебные отношения с нами. Говоря кое-когда о неприкосновенности Амура, как своего достояния, Пекин защищает реку только потому, что доселе ясно и определенно нами не была высказана необходимость, заставляющая русское правительство поставить Амур граничной чертой между двумя государствами.

Царь живо отозвался:

— Вам и карты в руки! Кто еще лучше вас может высказать ясно и определенно эту самую… необходимость? Пожалуйте!

— Заготовлен проект, ваше величество.

— Ну так мы послушаем с его высочеством.

Александр II прохаживался по ковру, вслушивался в глуховатый, взволнованный голос Муравьева:

«Важные причины побуждают нас поставить на вид трибунала, что для пользы обоих государств плавание по Амуру до самого моря должно быть признано постоянно свободным только для ваших и наших судов. Только плаванием русских судов по Амуру и защитой его устья могут быть обеспечены владения Китая и России от вторжения чуждых нам наций в эту реку, и мы долгом своим поставляем предупредить вас, что мы отнюдь не можем допустить какую-либо из других наций проникать на Амур.

Все это дружески сообщаем китайскому правительству на его размышление и не сомневаемся, что этот лист послужит ясным и твердым доказательством любезного и искреннего расположения всемилостивейшего государя императора к его богдыханову величеству».

Муравьев умолк и взглянул на царя. Тот покосился на Константина.

— Я полагаю, что составлено недурно, — отозвался великий князь. — Убеждения ваши, генерал, весьма ясны и точны.

— Не чересчур ли твердо? — усомнился царь.

— В самый раз, ваше величество.

— Ну что же, быть так. Я утверждаю этот проект, генерал, — ответил Александр II. — И сделаю повеление министерству иностранных дел, чтобы оно снабдило вас полномочиями для переговоров с китайцами. Плавание по Амуру велю продолжить, но воздерживаться от всяких насильственных мер. Применять открытую силу разве только для освобождения русских, если таковые будут схвачены китайцами в плен.

— Ваше величество! — заговорил Муравьев. — Китаю за его разумную позицию мы могли бы предложить артиллерию. Она у них весьма плоха.

— Сделайте представление военному министру. Ну уж раз… если ты, генерал, так добр до китайцев, то не откажи в просьбе и своему государю. Нерчинские заводы мы снова взяли к себе…

— Да, государь. Все заводы с имуществом переданы кабинету его величества, — отозвался Муравьев.

— Ты не забыл, что они все же оставлены на твою ответственность?

— Помню, ваше величество! Держи в узде горное правление и горные конторы и всех прочих… Мы на тебя во всем надеемся. А просьба к тебе вот о чем. Мои министры досаждают мне проектами… Они внушают мне, чтоб высочайше было соизволено часть земель по левому берегу Амура отдать в собственность кабинета его величества… как бы… ну… в вознаграждение, что ли, за отпуск горных рабочих и крестьян в казаки вместе с землей. Уж я не знаю как и поступить.

Царь деланно засмеялся, испытывая неловкость перед Муравьевым:

— Услуга за услугу…

— Пока я никак не вижу, что я могу сделать для кабинета его величества, — сказал Муравьев.

— Вы хорошо знаете те земли… по левому берегу Амура. Вот и подберите по своему усмотрению.

Муравьев, не задумываясь, ответил:

— Я больше, государь, находился при сплавах на воде, нежели на суше. Прикажите полковнику Ахтэ составить проект. Он бывал на тех землях с экспедицией и лучше меня разбирается…

— Ну так я тебя больше не задерживаю, — с холодком заключил царь и повернулся к Константину, взял его под руку и повел к окну, оживленно о чем-то спрашивая.

В Париже в конце марта воюющие стороны подписали мирный договор. Это известие задержало Муравьева в Петербурге. Сразу же встал вопрос: как поступить с войсками, сосредоточенными в устье Амура? Муравьев написал письмо наказному атаману Забайкальского казачьего войска Михаилу Семеновичу Корсакову. Проводить или не проводить сплав? У Муравьева никаких сомнений: проводить! Письмо звучало категорично:

«Ты сумеешь обойтись с китайцами по высочайшей воле и, если они вздумают загородить тебе дорогу джонками, ссылаясь на мирный договор в Париже, то продолжай идти безостановочно, не делая, однако же, им вреда. А если они станут стрелять, то скажи им… что они ответят за сие перед своим богдыханом.

Странно мне отправлять Амурскую экспедицию без себя, но я хорошо сделал, что остался здесь. Буду свидетелем всех перемен, которые должны совершиться. Нессельроде уйдет и с ним еще кое-кто. А новые министры пока неизвестны. До сих пор все очень неопределенно. Мы тут впотьмах бродим.

Ныне я распечатываю русские газеты не с любопытством, а с огорчением. Войну проиграли… Наше же с тобой утешение одно: отомстили у себя неприятелю за Севастополь».

За месяц до сплава пришло в Читу предписание от Муравьева: войска с Амура возвратить, оставив в устье лишь один батальон. Карсаков, как военный губернатор и наказной атаман, начал готовить три транспорта с продовольствием, чтобы обеспечить пищей возвращающихся с устья Амура солдат и казаков. В штабе велись подсчеты, сколько потребуется скота на забой, сухарей, крупы, соли, спирта. Уточнялось, какой провиант разгрузить на Усть-Стрелке, какой — на Кумарском карауле, какой — в устье Зеи.

Муравьев полагал быть в Иркутске в начале лета, но боли в печени и груди заставили его обратиться к врачу. Вместо Сибири пришлось ехать в Мариенбад. Николай Николаевич во всем слушался врачей и лечился весьма прилежно. Он понимал, что с его болезнью шутить нельзя, и надеялся, что воды Мариенбада принесут ему облегчение. Поражение в Крыму подействовало на него угнетающе, он так волновался при чтении газет, что врачи опасались, как бы с ним не случился удар.

«Оставить службу и удалиться как можно далее от источников всех бедствий моего отечества? — думал он, находясь в одиночестве в беседке мариенбадского парка. — Один порядочный губернатор на всю Россию, да и того измотали, издергали, шагу не дают ступить. А он, этот порядочный, ко всему еще болен. Да, да, страшно болен. К черту! Бросить все и удалиться, оставить службу, не видеть и не слышать ни министров, ни членов сената… не подлаживаться под великого князя, под государя. Тогда я буду покоен, кровь и желчь тревожить меня не станут. Я вылечился бы одним временем и без всяких вод».

Но вскоре раздражение и гнев проходили, душа остывала, и ему уже не хотелось, чтобы Россия лишилась единственного хорошего генерал-губернатора.

«Нет, нет, — твердил он себе. — Мне покоя не надо, безделья терпеть не могу, я оставляю этот способ лечения до будущего… утешаясь надеждой, что мы, русские, не останемся вечно в том унизительном состоянии, в коем мы находимся нынче после этого ужасного поражения, после этого дурного мирного вердикта. Во всяком случае… уж где-где, а в Восточной Сибири, пока я там, поражения не будет, позора и стыда не будет. Пока я там…».

Как ни прилежно лечился Муравьев, болезнь отступала медленно, а жить в Мариенбаде до осени он не мог. Надо спешить в Москву на коронацию Александра II.

Над московскими крышами, среди зелени, светились лазурные в звездах купола. Церквушки поскромнее блистали оловянными маковками. Каменные, кирпичные, деревянные здания всяких цветов и оттенков, с росписями, балконами, колоннадами выглядели свежо и впечатляюще. Их будто бы только что умыли дождем и теперь высвечивали солнцем.