Чета Муравьевых любовалась Москвой. Кучер погонял лошадь, не спрашивая ни о чем пассажиров, как будто ему заранее было известно, что Муравьевым хотелось бы попасть в гостиницу «Шеврие».

Прокатив с ветерком несколько перекрестков, кучер лишь тогда счел нужным спросить, куда угодно господам ехать, и снова погнал упряжку, воинственно размахивая кнутом.

В гостиничном номере Муравьевы отдыхали недолго. Назавтра ожидался въезд государя в Москву, и Николай Николаевич отправился к обер-церемониймейстеру двора, чтобы узнать, как положено представлять себя в дни коронации государя его превосходительству генерал-лейтенанту и генерал-губернатору Восточной Сибири, кавалеру орденов разных… Какого числа и куда прибыть, где встать, где сесть, подходить ли близко к государю и его семье, заводить ли разговор с августейшими особами? Надлежит ли прибыть в Успенский собор и где встать? Быть ли на балу в Колонном зале Дворянского собрания?

…Московская неделя началась и заканчивалась для Николая Николаевича прескверно.

Кто бы мог подумать!? При въезде царя в Москву для Муравьева не предусмотрели особого места. Обер-церемониймейстер недоуменно выпячивал губы, пожимал узкими плечами, бормотал что-то невнятное о Мариенбаде, как будто бы он не получал оттуда сведений. Сам же с легкой ухмылкой прятал глаза.

О нем, о Муравьеве, просто-напросто забыли. Его не оказалось ни в каких списках. Члены комиссии по коронации деланно удивлялись, отсылали справиться то к военному министру, то к министру двора, то к великому князю. Бесчисленные обманы, недомолвки, полуулыбки… Постоянные нарушения принятого порядка… Он все же генерал-лейтенант, командующий всеми силами России на Востоке. Труса не праздновал. С заслугами в амурском деле! А о нем забыли. Иные при встрече еле-еле кивали, цедили сквозь зубы. Да кто бы… А то ничтожества — паркетные шаркуны, диванные клопики в ливреях и фраках. И его лишают праздника!

Он еще раз убедился, как не ценили его при дворе, как мало считались с его заслугами и почти ни в чем не доверяли.

Его положение на церемониях коронации царя становилось невозможным, он чувствовал себя связанным по рукам и ногам и, не выдержав, явился за разъяснениями к военному министру.

— Ваше высокопревосходительство, — обратился Муравьев с легким поклоном к министру, — я уж давненько в Москве и вижу, что не могу рассчитывать на полное доверие…

Тот поморщился досадливо:

— Что вы, батюшка! Что вы! Мы полагаем, что ваша болезнь и все, что связано с лечением…

— Я не в такой уж степени болен, чтоб не мог доехать до Москвы. Я могу доехать и до Иркутска. Но смею и должен повторить здесь, что без особенного доверия государя я буду там для сибирского края бесполезен, а для себя вреден.

Министр заулыбался, белыми пухлыми пальцами пригладил бакенбарды, понес празднословие:

— Полноте, Николай Николаич! Мы уж не чаяли вас и видеть в Москве. А государь о вас справлялся, о вашем здоровье. Как же! Только так могло и быть.

Разгоряченный и взвинченный, Муравьев почти не слушал министра.

— Слабое здоровье мое легче перенесет трудности и лишения дальнего пути, чем неприятности, проистекающие или от неполноты доверия ко мне или от незначительности положения моего или, наконец, от чьего-то желания уменьшить значение того, что сделалось в Восточной Сибири в девять последних лет.

— Да успокойтесь, Николай Николаич! Вот уж нет причин, чтоб так расстраиваться. Ваши заслуги общеизвестны и признаны государем. Поверьте мне. Давайте присядем.

Муравьев, будто не слыша министра, продолжал:

— Главный начальник Восточной Сибири должен быть облечен особым доверием государя, а этого я не вижу. Имею честь подать вам, ваше высокопревосходительство, рапорт об отставке. — Муравьев подал министру запечатанный конверт. — Присовокупить считаю нужным, что лета и болезни ослабили дух мой и я уже не в состоянии повторить то, что делал прежде. Имею честь!

Муравьев раскланялся и вышел, хотя министр и уговаривал его остаться и побеседовать по душам. Чего уж там!

Получив запоздалое приглашение посетить Успенский собор при коронации царя, Николай Николаевич заколебался: ехать — не ехать?

Жена настояла: ехать.

В соборе Муравьев старался быть незаметным, стоял в полумраке под каменными сводами.

Служил митрополит в золотом саккосе и пурпурном омофоре. Басовито гудели попы, слова молитвы тяжелым эхом падали с каменных потолков и стен, отзываясь звоном в голове.

Перед возложением порфиры и короны Александр II низко наклонил голову, и митрополит тут же покрыл ее концом омофора. «А ведь этого не было при коронации Николая I, — подумал Муравьев. — Угодить хотят, стараются…» О покойном императоре он сейчас ой как пожалел! Молодой государь был чем-то неприятен. Не из-за омофора же!

После коронации огласили манифест. Муравьев запомнил одно: политические преступники — декабристы — помилованы. «Вот рады будут в Иркутске, — пронеслось у него в мыслях. — Завтра же отправлю Мишеньку Волконского в Иркутск курьером со столь приятной новостью».

При оглашении указов о присвоении чинов и наград Муравьеву нанесли весьма чувствительный и тонко рассчитанный удар.

Государь возвысил бездарного придворного, дав ему полного генерала. Николай Николаевич схватился за голову, слезы навертывались на глаза от обиды: «За что? За плац-парады? За шагистику? Какие у него доблести, какие заслуги перед отечеством? Он же по всему ниже меня. Господи! Что это делается?»

Муравьева пожаловали орденом Александра Невского, украшенным бриллиантами…

Обиженный и оскорбленный поехал он назавтра к великому князю.

Великий князь был все тот же. Любезен, учтив, уклончив: ничего ясного, конкретного. Вокруг да около…

Николай Николаевич высказывал великому князю свои обиды:

— Я убедился, что сановники, близко стоящие к государю, всячески стараются отдалить его от меня и умалить значение мое в делах амурских.

Великий князь стал попугайничать, высыпал, как из рога изобилия, похвалы: «Постоянно усердная служба ваша… Вполне успешное исполнение предначертаний государя в крае, вами управляемом… Вы давно приобрели право на истинную признательность августейшей семьи… Вы можете рассчитывать на полное доверие того, для славы которого предпринимаете столько великих дел в ущерб порой своему благосостоянию и рискуя здоровьем».

Сердце Николая Николаевича поуспокоилось, душа оттаяла. Великий князь убедил его остаться на службе.

Возвратясь в гостиницу, Муравьев застал там Михаила Волконского, явившегося проститься перед дорогой.

— Ну вот, поздравляю, — сказал генерал. — Уж я тебя обниму. Скоро будешь величаться князем. Очень рад за тебя, Миша, и за семью твою.

Волконский, вытянувшись, глядел на генерала повлажневшими глазами.

— Ваше превосходительство, — отвечал он прерывающимся от волнения голосом. — Мы все тут… все тут в Москве, кто из Иркутска… все… Мы предуведомляем вас и просим забрать прошение об отставке. Амурское дело не завершено, ваше превосходительство, а лучше вас никто его не завершит. Без всякого прекословия служить будем.

— Ну, ну. Гм!.. Тоже мне, ходатай-прелестник. — Муравьев устало сел в кресло. — Вот беда-то. Зрение и слух у меня слабы, а ведь мне только сорок семь… Да брось ты, голубчик, тянуться передо мной! Не на вахте, не в карауле. Взял я то прошение. Бог с ним. Надолго ли взял — не ведаю. Уговорили меня, голубчик, уговорили. Превратная судьба моя.

Николай Николаевич увлеченно писал своему любезному Мишеньке, плавающему где-то по Амуру:

«Сдается мне, что провианта для войск отправлено мало. Проверь провиантские команды и если что… добавь муки, да крупы, да масла, да спирта. Что посты наладил в устье Каморы, в устье Зеи и при входе в щеки Малого Хингана — за это хвалю.

Выводи войска без промедления. Чтоб до ледостава все ушли за Шилку.

На будущую весну при сплаве по Амуру не нужно ни пороху, ни пушек, ни войск. А сплав весь совершим одними пароходами с командами.