Зима стояла холодная и многоснежная. Волконский и люди его отправились в Ургу верхом на лошадях. При коротком дне Волконский стремился удлинить переходы.

На девятый день пути приехали в Ургу.

Среди белых войлочных куполов юрт там и сям возвышались монгольские и китайские кумирни. На каждом шагу попадались ламы с желтой либо красной лентой через плечо. Их было так много на улицах и площадях, что казаки чувствовали себя как в дацане на религиозном празднике.

Жили ламы в восточной части Священного стойбища. Простых смертных туда не допускали. Еще бы! Здесь жил высший святитель Монголии — хутухта. После далай-ламы третье лицо…

В Урге правили амбань-маньчжур Сектунга и амбань-монгол Дорджи. Три дня они отказывались принимать Волконского под всякими предлогами. Таков уж китайский этикет: не вести серьезные переговоры с иностранцами ранее трех дней после приезда тех в империю цинов.

Оказалось, что Сектунга знаком бурятским казакам, бывал наездами в Кяхте, когда служил дзаргучеем в Маймачене. В его возвышение свою лепту внес Муравьев. Генерал не раз в своих листах китайскому правительству отзывался о Сектунге с похвалой. Монгол Дорджи, по происхождению князь, был в дружбе с самим богдыханом. В Урге он слыл дельным, образованным чиновником. Пограничные дела без него в Пекине не решались.

Еще в Кяхте купцы учили Волконского, как поступать на переговорах в Урге. Если китайский чиновник отказал тебе в чем-то, то ты, советовали купцы, после третьей чашки чая скажи ему, что он пополнел и разбогател, а ты, мол, рад этому и в доме его видишь благодать неба. И добавь, что ты хорошо знаешь его приличие и благородство, хоть и прибыл издалека. Чиновник, надо ожидать, велит слугам подать к столу сластей и сделается несколько сговорчивее.

Волконский так и держал себя с амбанями. Амбани пили чай, угощали русского посланника, дружески улыбались, в знак признательности и уважения подносили руки к груди, охотно вспоминали о первых двух русских сплавах по Амуру, но как только речь заходила о третьем сплаве — они умолкали и делали вид, что ничего не слыхали или ничего не поняли. Волконский упорно гнул свое — расхваливал амбаней, город Ургу, китайские кумирни и монгольские дацаны.

Вторую аудиенцию он получил снова через три дня. И опять все повторилось.

Волконский намекнул на то, что айгуньский амбань куда более благосклонен к русским, что хотя русские и понимают, что здешним амбаням труднее проявить свою симпатию к ним и антипатию к англичанам, поскольку война ведется далеко от Урги, но все же он надеется… Не зря же генерал-губернатор Муравьев и кяхтинское общество так высоко оценили деловитость Сектунги в Маймачене. Русские высоко оценивают и деловитость Дорджи, которого так любезно выслушивают в Пекине.

— Да, — подчеркнул Волконский, — мне поручено генерал-губернатором Восточной Сибири передать вам, что последовавший два года назад разрыв с Англией и Францией вынудил наше правительство усилить свои укрепления на берегах Восточного океана. Но это возможно было сделать единственно лишь сплавом по Амуру. Нынешним летом мы опять готовим сплав и доставим в устье Амура войска и оружие. Мне поручено лично и своевременно уведомить вас об этом, господа амбани.

Беседа то шла о сплавах русских, то о здоровье русского императора и китайского богдыхана. Затем Волконский похвалил дворец амбаней, и тогда Дорджи, не переставая учтиво улыбаться, заговорил о том, что по интересующему русских вопросу не худо бы кое-что выяснить у старшего монгольского секретаря.

— Что же выяснить у него? — удивился Волконский. — Он всего лишь секретарь у вас и не более.

— Да, это так. Но он у нас первым получает бумаги из Пекина. Все могло быть… Мы спросим у него, нет ли чего нового.

А Сектунга добавил:

— Через трое суток мы счастливы вас видеть, господин Волконский!

Волконский уже понял, что делать. На базаре купили бархатную шубу и отрез камки на золотой нитке. Подарок отнесли в войлочную юрту, опушенную красным сукном, где проживал старший монгольский секретарь. Из беседы с секретарем, оказавшимся, кстати, любимцем амбаня Дорджи, Волконскому удалось вывести заключение, что китайцы не будут препятствовать третьему сплаву русских, что слухи об указе богдыхана выдуманы, чтобы успокоить некоторые иностранные державы и некоторые слишком горячие головы в пекинском кабинете.

Санжи Чагдуров и Пурбо Ухнаев, все дни пропадавшие на базаре, в лавках, дацанах, кумирнях, встречали купцов, знакомых им по Кяхте. Завели кое-какое знакомство с ламами. От них-то они и получили успокоительные сведения о том, что никакие военные приготовления в Монголии не делаются.

Видели они вблизи китайскую крепость. Ничего особенного. Крепость — так себе… Глиняная. Пальни из единорога — песок рассыпется, пыль к небу.

На крыше Зимнего дворца полоскался на морозном ветру золотой штандарт с черным орлом: «Царь дома!»

Муравьев, чувствуя, как замирает сердце, проследовал из кареты через Дворцовую площадь, гулко стуча каблуками по каменным квадратам.

Он уже знал о том, что Александр II распорядился прекратить всякие сношения с Китаем и что это его решение принято после аудиенции, данной государем всесильному канцлеру.

Генерал-губернатору сказали, что молодой государь примет его на нижнем этаже в рабочем кабинете, где обычно вел прием министров и сановников Николай I. Ну, что же… С Николаем I генерал умел ладить. Крут был Незабвенный, что и говорить! Да ведь не кто иной, как он посылал Муравьева в Восточную Сибирь. А раз сам посылал, вопреки мнению министров, то сам и выручал. А как он, Александр II? Пока был наследником-цесаревичем, поддерживал Николая Николаевича. Почему поддерживал? Хорошо, если из собственных убеждений, а если только из-за страха перед монархом? От этой мысли делалось мерзко на душе, побаливала печень и набухали мешки под глазами.

На государя мог повлиять в пользу Муравьева великий князь Константин.

Великий князь при жизни Николая I на лесть и заигрывания вельмож отвечал осторожностью. А на прямо и откровенно поставленные вопросы не отвечал. Каков-то он нынче?

Константин занимал пост в Главном морском штабе и имел чин генерал-адмирала. По всем делам флота Муравьеву приходилось писать великому князю. Тот мечтал о крупном русском флоте в Восточном океане. С ним был полностью солидарен и Муравьев. Тут пути их сходились. Муравьев и поныне рассчитывал на поддержку Константина. Именно ему он и сказал по приезде в Петербург;

— Ваше высочество! Начальник города Айгуня принял мой отряд казаков весьма ласково и всеми мерами содействовал скорейшему отправлению его в Усть-Стрелку, снабдив провизией и лошадьми. Замечу, ваше высочество, что местное китайское начальство содействовало всем лицам и командам, поднимавшимся в прошлом лете вверх по Амуру, снабжая их всем необходимым безденежно. Такое бескорыстное участие к русским, постоянно принимаемое китайским начальством на Амуре в то время, когда вопрос о разграничении поставлен нами ясно и определенно, есть доброе предзнаменование успешного его разрешения.

— Твердое ли это мнение? — спросил Константин.

— Начальник города Айгуня Фуль Хунга еще той весной предупредил меня, что есть распоряжение китайского правительства на будущее время запретить нам плавать по Амуру. Есть даже якобы указ богдыхана. Я не сомневаюсь, что мера эта изменится. Не соизволите ли вы, ваше высочество, признать полезным исходатайствовать у государя императора для начальника города Айгуня орден Святой Анны второй степени, алмазами украшенный, который бы я доставил ему через его правительство в приличное время.

Великий князь обещал походатайствовать перед государем и слово сдержал. А теперь, после приезда в Петербург Михаила Волконского, когда стало совершенно ясно, что указа богдыхана о запрещении русским сплава по Амуру просто не существует, отпала всякая нужда в замораживании сношений с Китаем.

Муравьеву удалось довольно быстро уговорить царя принять его сторону. Маятник качнулся от Нессельроде к Муравьеву.