Жара в тот день стояла страшная. Асфальт раскалился, и, может, только полградуса не хватало, чтобы он потек, как река. Мы шли к автовокзалу, шли быстро, но только поравнялись с обувным магазином, мама воскликнула:

— Стойте! Я только на минуту!

Не успели мы понять, в чем дело, как она исчезла в толпе около магазина.

Мы стояли с папой на самом солнцепеке. Видно было сквозь папину тенниску, как тяжелеют капельки пота, стекают ручейками вниз.

— Клев пропадет, — вздохнул я.

— Ничего, — успокоил меня папа, — к обеду они, рыбы, еще больше проголодаются и не очень-то будут разбираться, где пища, а где приманка, — вот мы их и зацепим.

Подошла мама и почему-то шепотом произнесла:

— Сапоги. Зимние. На «манной каше».

— Ну и что? — сказал я. — Зачем тебе зимние? Сейчас лето.

— Только о сегодняшнем дне думаете! Надо постоять, только боюсь, нам не хватит.

— Хорошо, что не хватит, а то жарко — стоять неохота, — сказал папа.

— Мы же на рыбалку поехали, — напомнил я.

— Вы всегда так. Вам ничего, ничегошеньки не нужно! А я одна как белка в колесе! — И мама побежала к телефонной будке, потом ко второй, потом к третьей.

Мы стояли около магазина. Я в своем трико, широченном, натянутом чуть ли не до груди. Эта мамина привычка — покупать все на вырост! Хорошо, хоть рядом стоял рюкзак, — видно, люди собрались за город. Тут, как назло, еще Ленка Крутикова мимо нас продефилировала, нарядная, в белом невесомом платьице, на тонюсенькой шее красные, как клюква, бусы, свой «приветик» бросила. Я ничего не ответил, отвернулся.

Подошла мама и невесело сообщила:

— Придется на базу идти: там есть одни.

И мы потащились на базу. Сначала ехали на автобусе в противоположный конец города, потом шли мимо красных обшарпанных бараков, на одном из которых было крупно написано: «Дураки», мимо свалки. Перешли через железнодорожную линию, оказалось, не в том, где положено, месте, и какой-то старичок в выгоревшей кепке пытался взять с нас штраф — три рубля шестьдесят копеек. Это ему, конечно, не удалось. Наконец путь нам преградил забор. Отодвинув одну доску, мы выбрались на заросший лопухами пустырь. Здесь стояли два небольших здания с заколоченными окнами…

Мы подходили к этим зданиям, и тут еще собаки… целая стая свирепых псов. Псы стремительно приближались. Лай и грозное рычание все громче и громче. Спрятаться было негде. Я видел оскаленные пасти и уже представил, как пес с грязной и свалявшейся шерстью, который бежит впереди всех, бульдожьей хваткой впивается мне в ногу, срывает трико, рвет его на части. Мы остановились как вкопанные. Мама закричала, папа уронил темные очки. Звякнув о камень, они разлетелись на мелкие осколки. Жаль, очень уж красивые были. Папа обещал дать их мне поносить.

Но произошло чудо. Приблизившись к нам, собаки остановились. Некоторые, наверное, самые добрые, хвостами даже виляли.

— Нахалюги! — крикнул папа и поддел одну ногой. — Порядка не знаете!

Потом мама пошла на базу, то есть в одно из этих кирпичных зданий, а мы сидели с папой в лопухах и ели пирожки, чтобы легче было назад рюкзак нести. Собаки давно уже ушли, потому что пирожков мы им не дали.

Откуда ни возьмись на небо набежали тучи. Стал накрапывать дождь. Мы прижались к кирпичной стене, но все равно измокли до нитки.

— Ну, вот, — сказал папа, — а ты хотел на рыбалку: вымокли бы, как собаки, и толку — никакого.

Только к вечеру добрались мы домой, мокрые и без покупки.

Как-то мы сидели под акациями на лавочке и плевались — кто дальше. Подошла Анна Георгиевна и протянула нам коробку. В ней — сетка и две ракетки.

— Когда мы были молодыми, никогда так бездарно время не проводили. Находили чем заняться: комплексы ГТО, сбор колосков на поле… Займитесь хоть спортом. Вот вам теннис, хорошая игра.

Приволокли со стройки досок, сколотили стол. Получилось не очень здорово. Щели, доски кривые — шарик скакал, куда ему хочется, но резались мы в теннис с утра до вечера. Только однажды я увидел вместо стола четыре ямки в земле. Стол вытащил вместе со столбиками и разломал дядя Федя Еремин, потому что мы сильно шумели под окнами: ребята приходили со всего квартала и спорили здорово.

Многие с Вадиком разговаривать перестали. Зря. Каждый должен сам отвечать за свои поступки. Правда, если так рассуждать, то надо отменить родительские собрания, чтобы по справедливости было, чтобы папы и мамы за наши поступки не отвечали. А что, это мысль!

Несколько дней Вадик не появлялся на улице, потому что стыдился поведения своего родителя, и мы убивали время вдвоем с Генкой.

Сидели мы как-то на лавочке. Подошел Крот, предложил «прошвырнуться». Мы с Генкой ничего против не имели. Вообще-то мне не очень хотелось — пошел так, за компанию. Еще был с нами Длинный Федя. Они с Кротом были неразлучны. И оба — знаменитости.

Про Крота я уже рассказывал. А с Длинным Федей вот какая история приключилась. Когда он учился в пятом классе, на уроке пения проглотил рубль, металлический, юбилейный. Не просто так проглотил, а на спор. И тем прославился на всю школу, на весь наш микрорайон.

Мы с Кротом и Длинным Федей сели в автобус и целый час «пилили» до центра.

— Это — «брод», — сказал Крот, когда мы вышли на проспект Космический.

Крот здесь был своим человеком. Патлатые, в джинсах парни подходили к нему, первые тянули руки. Длинного Федю тоже многие знали. Мы спустились по проспекту вниз, потом снова поднялись вверх, и тут нам навстречу выплыла девчонка, в туфлях на высоких каблучках, длинном платье.

— Привет, Свет, — сказал Крот и небрежно, одной рукой обнял ее.

Ну, думаю, сейчас эта Света влепит ему пощечину. Вовсе нет.

— Ну что ты, Кротик, прическу помнешь, — запричитала она.

Никакой у нее прически не было — обыкновенная стрижка «под мальчишку».

И снова мы вышагивали по проспекту. Крот все здоровался с парнями, обнимал каких-то девчонок. Я дергал Генку за рукав, делал знаки, что нам пора сматываться отсюда, что оттоптали все ноги, что дома у меня наверняка будут осложнения, если приду после одиннадцати. Но, как назло, Крот предложил сходить к Вальке послушать «Пинк Флойд». Мы нырнули в арку, прошли под ее гулким сводом и оказались в уютном, старом, заросшем тополями дворике.

— Сбегай пронюхай, предки у Вальки дома или нет, — приказал Длинному Крот. — Только шустро! — И тот побежал «пронюхивать».

— Все о’кэй, — через минуту сообщил Длинный.

— Слушай, Муха, — сказал Крот, — посиди покуда на лавке, а мы в случае чего тебя позовем.

Я сел на лавку, а они ушли.

На третьем этаже распахнулось окно. Завизжали, зазвенели гитары. Наверное, у Вальки было что-то не в порядке с аппаратурой, потому что, когда еще и запели, показалось, что начинают лопаться стекла в доме. Рядом в нескольких окнах вспыхнул свет, и я подумал: сейчас кто-нибудь из соседей не вытерпит и пойдет громить Вальку. Но ничего не случилось. Раз «все о’кэй», думал я, то сейчас выглянет в окно Крот и скажет, чтобы я зашел, и я сидел, ждал, вместо того чтобы встать и уйти. Прошел час или еще больше, но я прямо прилип к скамейке. Уж лучше бы кто-нибудь в самом деле пришел к Вальке и прекратил эту музыку. И еще я думал о том, что хорошо быть вот таким, как Крот: сильным, никого не бояться, чтоб все знали тебя, здоровались за руку и звали всякие там «пинкфлойды» слушать.

Несколько раз музыка замолкала, и у меня возникала надежда, что магнитофон выключили наконец и, значит, сейчас выйдет Генка. Но там меняли кассету. И снова раздавался рев. Я начинал потихоньку ненавидеть Крота, притащившего меня сюда неизвестно для чего. Почему-то вспомнил, как несколько дней назад я ему проиграл в теннис. Была возможность выиграть, а я проиграл. Счет 20:16 при моей подаче. Крот уже страшно нервничал и, наверное, готов был запустить в меня ракеткой (когда у него выиграл Вадик, он так и сделал — до сих пор тот ходит с рассеченным лбом). Надо было выиграть. С подачи у меня хорошо получается, шар крученый идет, прикоснется к столу — и в сторону. Но тут, как назло, три подачи в сетку и две за стол. Испугался, что ли?..