Ехавший впереди Андрей Старков свернул к кювету, не без лихости, пронеся ногу над рулем, спешился.

— Привал, парни! — хрипло скомандовал он подкатившим Васе Воропаеву и Лене Тищенко. Спустил с плеч рюкзак — ярко-желтая его ветровка вздулась пузырем, снял шапочку, украшенную веселым помпоном, каким-то чудом державшуюся на самой макушке, вытер ею вспотевшую шею.

Подъехали Леша и Саша Кузин, через какое-то время Вовик Коростелев, Оля Молчанова, последним уже — Антон. Расположились на склоне кювета.

— Ой, что это? — пискнула Молчанова. — Смотрите сколько!

По всему кювету росли невзрачные на тонких суставчатых ножках цветы.

— Мать-мачеха, — солидно сказал Антон. — А у нас в лесопарке появились подснежники и медунки.

— Пойдем, Молчанка, поищем подснежников, — сказала Лена Тищенко. И девочки побрели через поле к росшему неподалеку леску.

— Слишком не расползайтесь! — крикнул им вдогонку Андрей. — Ждать не будем!

Обновленно, свежо зеленел по опушкам сосновый подрост. Осины только-только начали распускаться — будто воздушные платьица на деревьях, гладкая кора обрела молочно-зеленый оттенок. Березы — нарядные, как школьницы перед последним звонком.

Молчанова сорвала старушечий, в горошек, платок, ветер подхватил жидкие прядки ее волос, заиграл ими. Парусила взятая напрокат у Антона штормовка.

— Держись за меня, чтоб не удуло, — разрешила более мощная ее подруга.

А тут, в кювете, затишок, приятно греться на солнце, приятно разогнуть ноющую от усталости поясницу, навалиться на рюкзак, вытянуть гудящие ноги. Где-то невидимый стрекотал в поле трактор, в чистом небе проводил неряшливую борозду реактивный самолет.

— Балдеж! — вздохнул Вася Воропаев.

— Угу, — согласился Вовик Коростелев, — хлебца бы еще.

Все засмеялись — уж больно жалобно у Вовика получилось: «хле-ебца».

— Печенье есть, — напомнил Кузин. — У меня в мешке.

— Обед в два, — вскинул руку с часами Антон.

— Народ хлеба хочет! — с пафосом сказал Вася.

— Я с народом, — заявил Андрей, компанейски обнимая сидящих рядом Вовика и Васю. — Выдай, Кузя, по две штуки.

— Народ заслужил, — смеялся Кузин, развязывая рюкзак. Узел не поддавался, он пробовал распутать его зубами.

— Морским затянул, наверно, — приподнялся Андрей. — Антош, покажи ему, как надо.

— Показывал, без толку. Туповастенький он у нас, Кузя.

Кузин смеялся, словно бы соглашаясь: ага, туповастенький, ну и что?

— И по конфетке.

— Давай, давай, не жилься!

Сидели, покусывали печенье, пошла гулять по рукам фляжка. Хохотали, давились, прыскали чаем. Мигом выветрились школьные заботы, неудачи. Вырвались. Вот она — свобода!

Однако пора ехать дальше.

— Ты бы сбавил чуток обороты, — подошел к Андрею Антон.

— Что, уже сник? Не ожидал.

— Не все же такие тренированные, как ты. — Антон поправил заднее крыло, ширкающее о колесо, снова поехал замыкающим.

Сергей Юрьевич потянулся к телефону, чтобы набрать номер детского сада, торжественно сообщить заведующей, что школа выполнила свои обязательства по соцпедкомплексу: семьдесят пять мягких игрушек, всякие там зайцы, крокодилы, чебурашки, сделанные на уроках труда самими ребятами, можно прямо сейчас забирать… Но телефон перехватил инициативу — ворохнулся под рукой.

— Мама Вовы Коростелева беспокоит… Ну, как они?

— Ну как… — потер лоб Сергей Юрьевич. — Уехали, проводили их. Что еще?.. Будем ждать сообщений.

— Когда с ними Валерий Федорович, я спокойна.

— Валерий Федорович да, хм, конечно… Он ведь всю Сибирь, Дальний Восток пешком исходил… Только он не поехал.

— Как не поехал?

— Он и не собирался.

— С кем же  н а ш и  дети?

— Андрей руководителем, Андрей Старков.

— Я спрашиваю, из взрослых кто?

— Андрей, я сказал.

— С ума сошли! — охнула трубка. — Тот самый, который ломал ключицу?

— Ключицу?.. Насчет ключицы, простите, не знаю, — сознался Сергей Юрьевич.

— Не знаете?! — Интонация была довольно едкой: директор школы — и не знает, а она вот знает.

— Вчера, между прочим, было собрание, специально для родителей, — нашелся Сергей Юрьевич, — надо было прийти — тогда бы никаких вопросов не возникало.

— Какое еще собрание? — Гнев мамаши Коростелевой перекинулся на сына. — Скрыл ведь, паразит! Знал, что без взрослых не отпущу! — В конце разговора, как бы извиняясь за резкость тона, сказала: — Я что беспокоюсь: прогноз обещали, вы слышали?..

Тихий голос Сергея Юрьевича обрел обычную, действующую, как гипноз, мягкость.

— Никакой причины, я думаю, для беспокойства нет. Маршрут выбрали несложный, как раз для новичков, едут налегке. К тому же есть договоренность насчет ночлега. Ждут их в Выселках и в Рудном. Прогулка, по существу, а не поход.

Тотчас он направился в мастерскую к Валерию Федоровичу. Интересно, что еще за история с ключицей? Почему он ничего не знал? Н-да, хлопот с этим турклубом!.. И Коростелева… Зачем же так? Будто специально, чтобы испортить настроение. Пусть, однако, не обольщается, не удалось. Настроение у него еще со вчерашнего дня безнадежно испорчено.

Вчера, часов около двух, был звонок из райкома.

— Не ожидал, ха-ха, вот не ожидал! — смеялся в трубку Лесько.

Сергей Юрьевич сразу почувствовал какой-то подвох. Сказал не без раздражения:

— Ну, говори, не тяни кота за хвост. Что, выговор?..

— Я звоню, если только выговор? — обиделся Лесько.

— Но не с праздником же поздравить…

Сергей Юрьевич получал известие об очередном выговоре с улыбкой. Вечная его улыбочка. Слушает, кивает. Вроде непробиваемый. Это с годами выработалась такая защита. А в первое время выговоры выбивали из колеи. Пришел однажды в облоно с наивным удивлением.

— За что выговор?

— В вашей школе умер ребенок.

— Да, хм, так… У него был врожденный порок, но выговор все-таки… Какая связь?

— Да вы что, не понимаете?!

И он понял — никогда больше не задавал подобных вопросов. Как-то был урожайный день: получил разом благодарность, строгий выговор и Грамоту ЦК ВЛКСМ.

— Жалоба на тебя, — сказал Лесько, уняв наконец приступ смеха. — Что же ты с сыном справиться не можешь?

— Что он натворил?

— Дерется… Да слушай, я прочитаю.

И прочитал. Письмо было написано человеком темным и обозленным на весь мир. Директор, дескать, педагог, а сын дерется. Письмо било в ту же самую больную профессиональную точку.

— Сколько твоему сыну? — спросил Лесько.

— В первом классе.

— Пускай тогда дерется.

Лесько, конечно, не принял жалобу всерьез, но каково же ему-то было?!

Пришел домой — Юру сразу в оборот.

— Дерешься?

Юра смотрел невинными голубыми глазами и молчал. Заперся. Известно наперед: будет стоять вот так, шмыгать носом, хоть ори, хоть бей его — толку не добьешься. Нет, тут надо гибко, исподволь.

— Пусть не дразнится! — добился все-таки.

— Кто?

— Борисов.

— А как он тебя дразнит?

— Жиро-Мясо.

А жена, Галина Михайловна, за свое: взял бы Юру к себе в школу — был бы ребенок под присмотром. Но он-то знает, каково быть директорским сыном и учиться в отцовской школе, сам прошел через это. До десятого класса был под колпаком, как Штирлиц. Что он, враг собственному ребенку?

В мастерской было сине от дыма. Около десятка любителей повыжигать корпели над фанерками. У кого замысловатый орнамент, у кого иллюстрация к сказке, а вот даже портрет бравого военного в маршальском кителе со множеством орденов и медалей.

Валерий Федорович, присев на краешек стола, налаживал выжигатель.

— Началось, — подошел к нему Сергей Юрьевич.

— Не понял, — вскинул голову Валерий Федорович. Отложил выжигатель, обтер руки о выцветший от частых стирок халат. — Пойдем.

Они прошли в закуток мастерской, служивший инструментальной и турклубом одновременно. Стены здесь до потолка были застроены полками. На полках ящики со сверлами, резцами, напильниками. Тут же и палатки, спальники, кипы географических карт, велосипедные колеса, цепи. На столе грудой навалены альбомы с фотографиями и отчетами из походов.