Вадим Петрович и Лилька ушли. Еще немного посидели на крыльце, поговорили, а потом Рафаил повел Диму и Валерика в дом.

У Рафаила была своя комната. В ней стояла высокая с никелированными спинками кровать, к изголовью лепилась табуретка — больше ничего при всем желании не втиснешь. Правда, под кроватью было еще обширное пространство, которое, надо сказать, использовалось по-хозяйски. Его занимали большой деревянный чемодан и картонная коробка из-под телевизора. Выдвинув то и другое, он принялся выкладывать на пол груды радиодеталей: большие силовые и маленькие выходнички-трансформаторы, дружно сцепленные между собой цветными проводками конденсаторы и сопротивления.

— Откуда у тебя столько? — спросил Дима.

— Со свалки. У нас в овраге шикарная свалка. Там, если повезет, можно найти старый приемник. Я находил.

— Зачем тебе детальки?

— Для карманных радиостанций. Удобная штука. Попал, например, в беду, на кнопочку — раз, алло, внимание и все такое. Можно построить три радиостанции, тебе, мне, ну и Валерке. У меня деталек хватит.

— А, утопия, — отмахнулся Дима.

В большой комнате послышалась возня, упал опрокинутый стул, мужской голос отреагировал на это хриплым матом. Потом вдруг грянула заунывная степная мелодия баяна, и отец Рафаила запел татарскую песню. Рафаил нагнулся, начал быстро горстями собирать детальки.

— Я еще в сарае не показал… у меня там мастерская.

Вышли из дома, Рафаил плотно закрыл все двери, но они не были особенно толстыми — нехитрая отцова песня успешно вырывалась на простор.

— Мы уж пойдем, — сказал Дима, — а мастерскую посмотрим в следующий раз.

— Я провожу… коротким путем на автобус.

Они прошли мимо оврага, склоны которого были захламлены останками каких-то механизмов, бетонными плитами без видимых повреждений и изломанной, с обнаженным скелетом арматуры. А потом дальше — по пустырю к полуразрушенному зданию.

— Сейчас я вам такую тайну покажу — ахнете! — побежал Рафаил вперед по тропке меж пыльных метелок полыни.

— Наивный все-таки, — сказал про Рафаила Валерик.

— Ну не скажи, — возразил Дима, — кое в чем он получше нас с тобой разбирается, не смотри, что младше.

— Не замечал что-то.

— Знаешь, жизнь у него какая?

— Нормальная, сам себе хозяин.

— Дурак! Тебе бы так.

Валерик не обиделся на Диму, он и сам видел, что Рафаил совсем не такой, каким он знал его по школе. И он даже понемногу начинал ему нравиться. Надежный, с таким можно дружить. Пусть младше, пусть наивнее.

Крыша старого кирпичного здания сохранилась, под ней еще можно было спасаться от дождя, но едва ли это было безопасно, так как стены разрушились настолько, что воспринимались издалека как колонны. Под крышей гулял ветер, и ласточки из года в год устраивали под застрехами гнезда. В трещинах цементного пола и по углам росла трава. Валерик и Дима не без волнения вошли под зыбкие, готовые в любой момент обрушиться своды.

— Тут тайна, — показал Рафаил на канализационный колодец, впаянный в цементный пол. Он приналег на чугунную крышку, отодвинул ее в сторону — послышался далекий гул мощного водного потока.

— У, мрак! — заглянул Дима.

— Это подземный ручей, — пояснил Рафаил, — он впадает в реку. Мы раньше с пацанами плавали по этому ручью, спускались по веревке и плыли. Только потом бросили это дело, потому что Васька захлебнулся. Дожди как раз пошли, и воды стало слишком много. Потом мы его всем переулком хоронили.

— А не страшно было плыть?

— Еще бы, страшно, конечно.

— Тогда зачем?

— А так: струсишь — нет. — Рафаил отодрал от гнилой балки щепку, бросил в колодец. — Через пять минут будет в реке… Погнали!

И они побежали через пустырь к росшим у реки тополям, где из крутого среза берега выглядывал широкий полукруг бетонной трубы. Ждать пришлось недолго — гнилушка вынырнула из черного зева, закружилась в водовороте. Не было полной гарантии, что это именно та гнилушка. Выныривали и другие, выныривали щепки, всякий мусор.

Присели на камни у реки, смотрели, как двое мальчишек удят рыбу. Дима и Рафаил рассуждали о наживке, о крючках, о том, что пойманная рыба все же отдает немного мазутом и варить из нее уху нежелательно, а кошки не брезгливы, радуются хорошему улову, когда принесешь пяток плотвичек.

— Мы тебе, Рафа, тоже покажем кое-что интересное, — пообещал Валерик, — знаешь улицу Тихвинскую? Она здесь недалеко.

— Сто раз бывал. А что там интересного?

— Увидишь… Может, прямо сейчас и двинем? — сказал Валерик.

— Мне уже за Катькой пора, — сказал Дима.

Прошла, наверно, неделя, прежде чем выпал случай завернуть на Тихвинскую.

Было прохладно, пар шел изо рта — не осень уже, но и не зима еще. Дворники подобрали с земли листья, но снега нет, поэтому улицы кажутся пустынными и неприютными. Небо пожухлое, вымученное. Неисчислимое множество раз в нем нарождались дождь и снег, неисчислимое множество раз вслед за осенью приходила зима, а теперь, кажется, все, замер круг времен года, остановился: не будет ни зимы, ни осени, а будет вот так…

Земля мерзлая, трещинки разбегались по ней, образуя розетки, лоскутки асфальта истлели, как старое одеяло. Тополя оцепенели от промозглого холода. Но над некоторыми домами вился дымок, при виде которого возникают мысли об уюте и тепле.

Валерик засматривался на кирпичные стены домов, бросал взгляд в глубину двориков, где лепились сараюшки, обросшие к зиме поленницами. У Рафаила теперь тоже поленница, и мерзнуть он зимой не будет. Приятно чувствовать себя старшим, заботливым другом.

Выбрели на Тихвинскую, Валерик сказал:

— Сейчас мы тебя познакомим с Франтом и Гимназисткой.

— Кто такие? Дружки Лимона?

Валерик и Дима ну хохотать.

— Сейчас увидишь, — пообещал Дима и начал с ходу просвещать Рафаила, рассказывая ему об импрессионистах, которые любили писать городские пейзажи.

Диме больше всего нравился Утрилло. Утрилло не писал парадных площадей, бульваров и знаменитых соборов — ему больше нравились старые заброшенные улочки. Если бы он жил в их городе, то, наверно, как и они, любил бы шататься по Тихвинской. Валерику тоже нравился Утрилло. Интересная техника: несколько неаккуратных мазков — и перед вами мельница. Приглядишься к ней — и вдруг покажется, что это крикливо одетая, смешная старуха.

Они шли по Тихвинской, и Валерик даже немного гордился, что смотрит он на эту улицу не пустыми глазами, а понимает. А вот Рафаила надо было давным-давно привести в студию. Сейчас за этим перекрестком…

Дома стояли на месте, но ребята не узнавали в них своих старых знакомых. От крыш и до самых фундаментов сыро бил в глаза ядовитый сурик. Покрасили. Спрятали Франта и Гимназистку в глухую темницу сурика, и теперь они задыхались под панцирем. Бабушке едва ли повезло больше. С нее бесцеремонно содрали все ее старомодные, затейливые украшения, забрызгали густо подсиненной известкой — получился издевательский цвет поношенных джинсов.

— значилось на доме. —

— Мрак! — безысходно вздохнул Дима.

— Может, Вадиму сказать.

— Поздно. Дело сделано.

— Что вы стоите как дураки? — Рафаил не понимал перемены их настроения. — Ну, ремонт сделали, ну и что?

Валерик и Дима молчали: как ему объяснить?.. А может, не надо объяснять? Может, лучше иногда кое-чего не видеть и кое-чего не замечать? Может, так спокойнее, не будет лишнего повода расстраиваться?

Не так давно вышли из студии, устроились с альбомами на лавках по краю площади перед ДК, в сквере. Раньше Валерику казалась площадь пустынной. Ветры обдували ее со всех сторон, он прятал нос в воротник, норовя проскочить это место, а на памятник и глаз не поднимал. Памятник воспринимался как-то отдельно, по частям: то постамент выхватывался взглядом, то часть крылатки. Вадим Петрович посадил их с Димой на лавку, откуда были видны и ДК, и площадь, и памятник. Смотрели на много раз виденное, и открывалось новое: все в этом уличном пейзаже существовало нерасторжимо. Даже облака над поэтом, хотя они летучи и непостоянны, были необходимы при том освещении и ракурсе. Они плыли, но казалось, это Пушкин идет, чуть склонив голову, непреклонный, гордый и одинокий. Сама собой являлась мысль, что Пушкин будет всегда, вопреки дантесам.