Андрей снова ехал впереди. Крутить с Вовиком на раме было нелегко, каждое нажатие на педаль отзывалось в левой ноге болью, но привал он не объявлял, и так просчитались со временем. Впрочем, довольно часто приходилось слезать с велосипеда, обходить не застывшую еще грязь, а это был уже отдых.

Стемнело, и теперь шли пешком.

Дома показались внезапно, черные, угрюмые. И ни единого огонька.

— Ушкуйка, наверно, — сказал Андрей.

— Она самая, — подтвердил Антон.

— Давайте здесь переночуем, — сказала Лена Тищенко.

— Здесь нас не ждут.

— Попросимся, неужели не пустят?

— Все уже бай-бай, — сказал Леша. — Будить придется.

Подошли к крайнему дому. Антон стукнул в ворота, но тут же и спохватился — замок, без толку стучать. На воротах дома рядом — тоже замок. Обследовали все дома — их было десятка полтора, — все на запоре.

— В город уехали, — предположила Молчанова, — не дураки же они, на праздник здесь оставаться.

— Конечно, здесь одни дачники живут, — сказала Лена Тищенко. — Едем до Выселок — там отоспимся.

— Доберемся часам к трем, — невесело сказал Антон. — Эх, говорил же, надо взять палатку. Нарубили бы под днище хвои…

— И спальничек бы каждому на оленьем меху, и раскладушку на брата, а палатку — лучше японскую, с надувным дном, — находил еще повод шутить Андрей.

— Как-нибудь переночуем: шалаш построим, костерок разведем. — Антон расправил ворот толстого свитера, поглубже надвинул колпак штормовки. Все на нем ладное, удобное что ему непогода?!

— Разведешь, как же… все мокрое. — Вася Воропаев, пританцовывая, дышал на замерзшие руки, совал их под мышки.

— Эх и дурак же я, с вами связался! — в сердцах сказал Леша. — Сейчас бы сидел на банкетке, пил кофе со сливками и смотрел, как наши чехов в футбол дрючат.

— Ну вот, — сказала Лена, — Леша уже и пожалел, что поехал.

— Да он штаны пожалел, — сказал Вася. — Штаны-то не его, а брата. Увидит брат, как он их уделал, несдобровать.

— Много ты знаешь!

— Бери, Леша, пример с Вовика, он и то не ноет, — сказал Андрей.

— Я, что ли, ною? Уж и сказать ничего нельзя.

— Как у тебя, Вовик, ноги? Успел промочить? У меня есть запасные носки, — сказал Антон.

— А у кого сухие? У всех мокрые, — сказала Молчанова. — У Вовика, по-моему, вообще температура.

— Нормально все: и ноги и температура, — сказал Вовик.

— Ну что будем делать, Вовик? — сказал Андрей.

— А что я?.. Я как все.

Сергей Юрьевич не спал. Будто что-то тяжелое навалилось на грудь, дышать трудно.

Предупредительно тихо позвонил телефон. Стараясь не потревожить жену, Сергей Юрьевич встал, взял телефон с полки, прошел с ним в свою комнату, плотно прикрыл за собой дверь.

В трубку шумно дышали. Ощущение, что совсем рядом.

— Вы простите, наверно, поздно… То есть рано. Может, думаю, какие известия…

Он узнал маму Вовы Коростелева.

— Завтра будут известия: телеграмма, как договорились. А что вы так беспокоитесь? Какая причина?

— Вы полагаете, нет причины?! — завибрировал голос. — Вы посмотрите в окно, Сергей Юрьевич. Синоптики, между прочим, правы, не ошиблись синоптики. — Коростелева как будто радовалась редкой удаче синоптиков.

И голос пропал. Немота в трубке. Он понажимал на рычажки — немота. Прошлепал по стылому полу к окну, тяжелые шторы медленно шевелились от движения холодного воздуха, мели кистями пол. Раздвинул шторы — темно. Постоял, послушал, как шуршит по стеклу снежная крупка, завывает ветер, прошел в детскую. Младший Алешка мирно посапывал в конвертике одеяла. У Юры одеяло, как всегда, на полу. Поднял — заботливо подоткнул под бока. Только отошел — снова та же картина.

— Кто звонил? — не открывая глаз, спросила Галина Михайловна.

— Спи, спи… так, номером ошиблись.

Сон не шел. Сергей Юрьевич вздыхал, переворачивался с боку на бок, пока наконец не возроптала жена. Тогда не без сожаления оставил постель, отыскал тапки, влез в свой старый вытершийся халат, прошел снова в свою комнату, включил настольную лампу. «Почитаю». Пошарил глазами по книгам, которыми были плотно заставлены три стены комнаты, потрогал за корешок одну, другую. Вся эта книжная премудрость — мысли великих людей, лирика с тончайшими переживаниями, ловкие сюжеты — не шла к душе. Поневоле вслушивался в завывание ветра за окном, шуршание снежной крупки. Он просидел без движения час или два, но вот, превозмогая застекленевшую в душе тоску, придвинул стопку тетрадей — сочинения десятых.

Утром в комнату вошло солнце, Сергей Юрьевич, приставив ладошку козырьком, чтобы не очень слепило глаза, увидел в окно зиму. Снег лежал везде: на дорогах, на крышах домов, большущими шапками на ветвях деревьев. По улице медленно двигалась похожая на красного рака снегоочистительная машина, загребала металлическими клешнями снег. Чуть поодаль стоял троллейбус с поникшими усами, на крыше которого орудовал водитель, пытался освободить троллеи от упавшего на них ветвистого ствола тополя. Был еще довольно ранний час, однако улицы людные, где-то бухал оркестр… Странное, несозвучное его мыслям и настроению утро.

Телефон ожил, что-то в нем щелкнуло, соединилось. Задребезжал.

— Майор Тищенко беспокоит, — пробасила трубка.

«Майор?.. Какой еще майор? — уныло соображал Сергей Юрьевич. — Милиция, наверно».

— Что случилось? — прошелестел он помертвевшими губами.

— С праздником вас поздравляю, Сергей Юрьевич.

— И вас!.. И вас! — закричал Сергей Юрьевич, мгновенно вспомнив здоровяка майора, отца Лены Тищенко. Был такой казус: притащил однажды к нему в кабинет верещавшего на всю школу Птицина — застукал курящего под лестницей.

— Хилое растет поколение, — сообщил ему Тищенко как новость, — замучился я с ними. Есть орлы, что и по разу не могут подтянуться. А вы правильно делаете, что в походы их отправляете. Почаще бы надо. Пусть закаляются в трудностях и в борьбе.

— Спасибо, что позвонили, — поблагодарил Сергей Юрьевич. Тищенко и вправду решительно поднял настроение.

Тут же позвонил Исафов. Старик Исафов частенько ему звонил. Инвалид войны, еще первой мировой, он с нынешнего года был «охвачен шефством». Поздравив с праздником, начал петь хвалу Ирине Сладковой, которая была непосредственно за ним закреплена.

— Ах, Ириночка-девочка! Предупредительная-то какая, ответная! Принесла мне из магазина яблочек и головизны. Суп, я вам доложу, из головизны чрезвычайно наваристый. Настоятельно рекомендую. Принесла, значит, и говорит, давайте, дедушка, я вам пол вымою. И вымыла. Чистая кудесница! — все так и засверкало. Прямо жить наново захотелось. Пряничков вот ей куплю с пенсии.

Сергей Юрьевич вспомнил, что Исафов не первый раз говорит ему об Ирине Сладковой — и, стало быть, надо ее как-то поощрить. Он придвинул к себе листок бумаги, черкнул: «И. Сладкова — поощр». Но дальше рассуждения Исафова приняли общий характер и пошли по проторенному руслу: что, дескать, вообще-то нынче молодежь пошла неуважительная, некультурная и что раньше таких, как Ирина, было значительно больше.

— Ну вот хотя бы взять этого… как его?.. Да вы его видели. Говорит, ваша песенка спета, вам пора как будто, на погост, чтобы очистить место для нас, для молодого поколения.

— Это кто вам такое сказал? — Сергей Юрьевич придвинул листок опять, собираясь сделать соответствующую пометку.

— Не мне, а Павлу Петровичу.

— А кто такой Павел Петрович?

— Я думал, вы знаете… Почтенный человек, культурный, обходительный. Душился английским одеколоном, никого не обижал. И вот ему… Как вы считаете, Сергей Юрьевич, можно так поступать?

— Ни в коем случае, — соглашался Сергей Юрьевич, — но все-таки, как его фамилия? Того, кто говорил.

— Пренеприятный молодой человек, я вам доложу, рыжий… как бишь его? Лягушек все резал, на медика учился. А, вспомнил: Базаров! Вот-вот, именно Базаров.