— Дурит, поганка, — выругался Васька Крот и, одной рукой взяв узду, другой наотмашь ударил лошадь но зубам.
— Ты что делаешь, фашист? — Генка схватил Ваську за плечи и тряхнул.
— На кого прешь, на Крота? — взревел Крот и тоже схватил Генку за пиджак. Они уперлись друг в друга лбами. Генка молча сопел, а Крот сквозь зубы ругался: — Я ж ему прокатиться, а он же, гад, вместо спасиба… счас рога обломаю! — и все такое в этом роде. Вообще он умеет страх нагонять.
Долго никто никого не мог сдвинуть с места. Но мы-то с Вадиком знали: хотя ростом они почти одинаковые, Васька сильнее и, главное ведь, в драках опыта больше. Не дожидаясь, пока он подомнет под себя Генку, Вадик подставил Кроту подножку — и тот повалился на землю. В руках он держал воротник Генкиного пиджака. Я хотел припечатать Кроту в то место, где у него на брюках наклейка «Ну, погоди!», так, чтоб след остался, но подумал, что не дело это — втроем на одного. Генка тоже так подумал, потому что сказал:
— Вставай! Будем драться один на один. А вы не мешайте!
И мы отошли. Про лошадь мы, конечно, забыли. А ей драка не была интересна вовсе, она ушла, не дождавшись, чем кончится дело.
Обоим крепко досталось, но Генке больше.
Потом, когда возвращались домой, Крот и Генка, как два бойца, вспоминали подробности боя: кто кого как ухватил, куда врезал. И тогда-то Крот Васька сказал Генке: «Знаешь, старик, если бы нам с тобой попасть в Мехико, о, мы бы себя показали!» — «А что такое Мехико?» — спросил Генка. «Как, неужели не знаешь?! — вытаращил глаза Крот. — Да колония для малолеток, ну которая в поселке Мехи». И он начал расписывать эту самую колонию. Выходило, что не жизнь там — малина.
Вечером в нашем подъезде при тусклом свете мы пришивали к Генкиному пиджаку воротник, закрашивали известкой огромный синяк под глазом. Зря мы старались, зря все втроем ввалились к Варламовым, надеясь, что при нас тетя Нина постесняется лупить Генку. Тетя Нина мыла пол. Она сразу принялась хлестать Генку тряпкой. «Сил моих нет, — приговаривала она, — горит на тебе все, как в огне! Совсем новый пиджак ишо был. Отец и трех лет не носил, а ему на один раз!» Потом она припомнила Генке ботинки: пока мы ходили в Березовку, наша обувка-то исчезла.
Так вот, тетя Нина хлестала Генку тряпкой по чему попало, а он стоял себе спокойно и только говорил: «А мне не больно, а мне не больно…» Наверное, и в самом деле ему не было больно, стоял себе как ни в чем не бывало, а тетя Нина рядом с ним маленькая такая, на полголовы ниже его. Потом ему, видно, это надоело, он выхватил у нее тряпку, бросил на пол. Тут мы решили, что нам самое время уйти, и потихонечку прикрыли за собой дверь.
Глава пятая
Вся эта история с лошадьми могла быть очень короткой, если бы мы больше не пришли к конюшне. Но было обидно, что милиционер записал нас в свою книжицу, обидно, что вызывали с родителями в детскую комнату к Валентине Павловне. Не угоняли мы лошадей! Почему никто не верит? И мы решили: если так, если говорят, что угоняли, — угоним разочек. Чтоб не напрасно говорили, чтоб по справедливости… И угнали. И покатались… И вот результат: в 18.00 комиссия по делам несовершеннолетних.
Что за такая за комиссия, я не знал, но со слов Валентины Павловны выходило: лучшее, что нас может ожидать, — спецучилище, худшее — колония для малолеток. Я надеялся на лучшее, хотя толком не понимал, чем отличается одно от другого.
Времени оставалось мало. Оперся локтем на подушку, удобно пристроил на кровати дневник. Сделаю последнюю запись и подсуну дневник под мамины счеты. Мама найдет его, когда буду уже далеко от дома, в каких-нибудь Мехах за колючей проволокой. Она прочитает и поймет, какие мы в общем-то хорошие ребята и как все с нами несправедливо обошлись. Она пойдет в газету, напечатает хотя бы несколько глав, и тогда все узнают, тогда все поймут…
«И вот мы в самом логове врага. Белые уже седьмой день празднуют свою черную победу в бою под деревней Березовка. Перед тем как войти в село, мы переоделись. Наш комиссар Геннадий Иванович снял свою кожаную куртку и закопал ее под раскидистым тополем. Вместо нее надел форму с погонами поручика царской армии. Ротный командир Еремин надел мундир ординарца. Я же обрядился в несколько свободную для меня, будто на вырост взятую, трофейную черкеску.
Мы прошли по широкой улице села. Никто нас не остановил. У богатого особняка с белым флагом мы остановились сами. Навстречу нам вышел офицер. Один глаз его прикрывала черная повязка, другой светился, как оловянный грош.
— Доложите генералу Гнилозубу, — обратился к нему Геннадий Иванович, — что поручик Варламов, ординарец Еремин и есаул Мухин просят аудиенции.
— Слушаюсь, — сказал офицер и исчез. Через минуту он снова возник перед нами. — Ихнее высокоблагородие белый генерал Гнилозуб просют вас.
Мы зашли в просторную горницу. Генерал сидел за столом, уставленным всевозможными деликатесами. Дымилась нарезанная крупными кусками баранина, аппетитно пахла колбаса сервелат.
— Что вас ко мне привело, господа? — приветливо спросил он.
— Мы просим у вас помощи, Гнилозуб. Не далее третьего дня наш отряд потерпел поражение в бою с красными антихристами. Мы остались без оружия и без патронов, перебои с продовольствием, жрать, извините, нечего.
Гнилозуб кивал головой. Создавалось впечатление, что он клюнул на нашу удочку. Он, конечно же, не видел, что наш красный комиссар Геннадий Иванович держал в кармане фигу (поэтому он так легко и свободно врал).
— Господа, — весьма учтиво обратился к нам генерал, — не откушаете ли бургундского?
— Нет, я и мои спутники предпочитаем отечественную самогонку. К тому же, когда Расея в опасности, видит бог, мне противопоказано, — мягко, но в то же время решительно отклонил предложение переодетый комиссар.
— Браво! — сказал Гнилозуб. — Но с оружием у нас тоже не густо, вряд ли я могу помочь. Всего-то в наличии имеем шестьдесят стволов.
— Плохи дела, есаул Мухин, — вздыхает мнимый поручик, а сам незаметно наступает мне на ногу. Ага, думаю, ясно: надо запомнить цифру. Запоминаю. Хорошая память — необходимое качество разведчика. У меня как раз хорошая.
— Ну, ладно, — вдруг смягчился генерал. Он встал, засунул руки за ремень, прошелся по комнате. — Я дам вам три винтовки, тридцать патронов и три палки колбасы сервелат.
Он выдал нам оружие и продовольствие, но с патронами почему-то тянул.
— Ну а теперь, — он вдруг жирно засмеялся, показывая нам свои гнилые зубы, — идите в конюшню и выберите себе по жеребцу. Какие понравятся, тех и седлайте. Вы пока выбирайте, я тут счас… по одному делу распоряжусь…»
— Лошадь! Господи, зачем это?! Ты спятил! — в комнату вошла, нет, не вошла, прямо-таки влетела мама.
Она сорвала со стены блистательного жеребца ахалтекинской породы, которого только вчера подарил мне Вадик. Р-раз — и нету жеребца — рваная бумажка.
— Мама!!! — Я бросился к ней.
— Ах, ты еще со мной разговариваешь?! Ты еще смеешь?!
Она не забыла, конечно, что в 18.00 меня будут разбирать в райисполкоме.
Пришел с работы папа и сказал:
— Собирайся.
Я давно уже был собран.
Всю дорогу папа молчал, о чем-то думал. Честно говоря, мне было ужасно стыдно перед ним, и я страстно желал, чтобы он прочитал мне нотацию. Ну, сказал бы, что я дрянной, отвратительный человечишка, недостойный своих родителей. И стало бы легче и ему, и мне. Папа молчал. Папе было жарко. Он то и дело промакивал лоб платком.
В исполкомовском вестибюле на мягких красивых стульях сидели Вадик со своим отцом, Генка с матерью и еще много незнакомых мне людей. Взрослые начали говорить о чем-то своем, наверное, о воспитании, и мы отошли в сторону, чтобы им не мешать.
Дверь, в которую нам предстояло войти, открылась — вышли Крот и небольшого росточка с красным лицом человек, должно быть, его отец. Одет он был как-то странно: в болотные сапоги, выцветшую гимнастерку.
