Вглядываясь в застывшую на экране «Жанну Эбютерн», портрет, виденный им в репродукциях, всегда довольно значительно отличающихся по цвету, он думал еще о том, что такая же кроткая волнующая доброта исходит от Лильки. Вообще они внутренне очень похожи друг на друга. Как только он раньше этого не замечал? Призвание Лильки, скорее всего, в том, чтобы быть верной спутницей непризнанного таланта. То, что Лилька рисует сама, не так важно. Пусть рисует. Жанна Эбютерн тоже рисовала и даже немного зарабатывала этим на жизнь… Жаль, Лилька не знает о своем предназначении. Но сейчас, когда она смотрит на картины Модильяни и слушает рассказ Вадима Петровича, глаза ее полны слез. Значит, тогда в парке она была не настоящей — притворялась. Специально, чтобы ему досадить.

Слайды кончились.

С раздвинутыми шторами в студии стало неприютно, холодно.

Брякнул телефон. Вадим Петрович подошел к нему, снял трубку.

— Я слушаю. — И он слушал, как поквакивает в трубке, держа ее несколько на отлете. — …Да и сейчас он здесь!

Определенно, речь шла о ком-то из студийцев. Все насторожились. Валерик посмотрел на Рафаила — тот вжал голову в плечи, наверно, догадался, что разговор о нем.

— Нет, ходить не запрещу, не могу запретить… У нас тоже программа…

Валерику стало жаль Рафаила: уже звонят из школы, узнали, что здесь, запрещают почему-то.

Вадим Петрович положил трубку, подошел к Валерику… Кольнуло тоскливо: про него говорили. Что же он такого натворил? Чувякиш?..

— Звонят вот, — виновато развел руками Вадим Петрович. — Что у тебя с математикой?

— Ничего особенного, — сразу немного отлегло от сердца, думал, что-нибудь гораздо худшее.

— Ничего, считаешь? Стало быть, две двойки подряд — привычное для тебя дело?

— У них математичка — врагу не пожелаешь, — сказал Слава Кузовлев, хотя учился в другой школе и математичку мог знать только понаслышке.

— Когда я учился в восьмом, тоже перебивался с двойки на тройку, — вдруг заявил Вадим Петрович. — По литературе, истории, правда, хорошо. Как у тебя, кстати, по гуманитарным?

— Нормально, — сказал Валерик.

— Я так и думал. Наверно, у тебя склад мышления такой, гуманитарный, что ли. Вот и у меня тоже. Еще в четвертом классе учительница про Куликовскую битву рассказывала, но и сейчас помню эту битву во всех деталях, будто не за партой сидел, а был непосредственным ее участником, потому что и само поле Куликово, и людей, и одежду — все в красках представлял, в картинах.

Вадим Петрович начал рассказывать, как именно представлял. Одна картина сменялась другой. Мчалась с копьями наперевес русская конница. Навстречу татаро-монголы, ветер развевал гривы лошадей, небо застила туча воронья, нетерпеливо ждущая кровавого пира. Звенела булатная сталь, ржали кони, схватившись за живот, падал на всем скаку грузный татаро-монгол и орал проклятья на своем татаро-монгольском языке.

Вадиму Петровичу легко удавалось писать картины словами. И картины эти он исполнял в своей манере, ничуть не похожей на суховатого, сдержанного в цвете Васнецова, писавшего, как известно, на темы русской истории.

Валерик надеялся, что Вадим Петрович, увлекшись рассказом, забудет о неприятном телефонном разговоре, но ничего подобного! Круто остановив поток своего красноречия, сказал:

— Есть у нас хоть кто-нибудь, кто в математике соображает?

— Лилька — она в школе «недовинченных» учится.

— Имени Леонардо да Винчи, — поправила Лилька. — И вообще у нас уклон эстетический.

— Не первоклашка, — сказал Валерик, — сам как-нибудь справлюсь.

— Это еще лучше, если сам.

А потом они сидели вдвоем, Валерик и Лилька, в дальнем классе, вдвоем, если не считать «Умирающего раба».

— Я тебе и в самом деле могу помочь, — сказала Лилька. — Мне ничего не стоит.

— Вот еще…

Валерик безразлично смотрел на гипсовое изваяние. «Раб» умирал долго, покрылся пылью, а все умирал, помня постоянно о том, что умирать надо красиво, ведь люди же смотрят.

Когда Лилька начала складывать краски, собираясь домой, в класс заглянул Дима.

— Валер, пойдешь с нами? Дельце надо одно провернуть.

— Какое еще дельце?

— Рафе сегодня дрова привезут…

«Я тут при чем?» — хотелось сказать Валерику, но Лилька перебила его:

— А меня возьмете с собой, мальчики?

— Ты что, дрова умеешь колоть?

— Подумаешь, дрова! Отец меня на рыбалку и на охоту берет, а там и не такое приходится…

Рафаил жил в доме номер пять по улице Овражной. Дом этот ничем не отличался от стоящих рядом, с резными окнами, с крыльцом, неровным, как ладонь. У дома палисад с единственной яблоней-дичком.

Сидели на крыльце, поджидали машину, и Рафаил, пока нечего было делать, взобрался на яблоню и собрал половину урожая в карман. Спрыгнув на землю, разделил все между ребятами, оставив себе только одну, размером с вишенку, ранетку. Лилька сказала, что ей такие яблочки нравятся даже больше, чем джонатан, которые покупает на рынке мама. Тогда Рафаил снова полез на дерево и собрал оставшуюся часть урожая.

Тут как раз посигналила машина. Открыли ворота, во двор вкатил груженный чурками самосвал. Из кабины вслед за шофером выпрыгнул Вадим Петрович. Несмотря на прохладную погоду, он был одет лишь в спортивное трико.

— Отец дома? — спросил он у Рафаила.

— Спит, — опустил голову Рафаил.

— А мать?

— Мачеха… ее совсем нет.

— Ну, это неважно, хм… мы сами с усами.

Он махнул шоферу — и тот опрокинул кузов самосвала. Березовые чурки кучно грохнули, несколько из них проворно покатились по двору — Вадим Петрович прижал одну ловким движением футболиста.

Вадим Петрович и Рафаил работали колунами. Трудно сказать, у кого получалось лучше. Руководитель изостудии набрасывался на чурку яростно, как на врага, — щепки летели во все стороны, так что и подходить страшно. А Рафаил вроде и не торопится. Подставит чурку, тюкнет по ней, словно примеривается, — эффекта никакого. Тюкнет еще, чуть посильнее, — и смотришь, чурка разваливается сразу на четыре части. Остальные собирали поленья, таскали их в дровяник. Много было бестолковки и суеты, пока Вадим Петрович не скомандовал, чтобы встали конвейером. Тогда работа пошла слаженно. Лилька складывала поленницу, Валерик подавал ей дрова. С каждым поленом она поворачивалась к нему, от близкого ее взгляда у него прерывалось дыхание, подпирала к горлу истомная волна. И хотя с непривычки у него выкатывались струйки пота, работалось легко, как игралось. Очередной раз он повернулся к Диме, чтобы получить полено, но тот развел руками.

— Все, аут.

Машины чурок как не бывало. Зато в дровянике — до самого потолка ряда в три-четыре — поленница.

— Вторую бы машину, — сказал Валерик, утираясь, — у меня как раз второе дыхание открылось.

— Одной хватит, у меня еще есть немного угля, — по-стариковски рассудительно сказал Рафаил.

Присели на крыльцо, Вадим Петрович достал сигареты, курить он начал недавно и, как все начинающие курильщики, дым глотал понемногу, но выпускал его резко, как отраву. Лилька ковыряла в пальце булавкой, вытаскивала занозу. Ни о чем не говорили, но было приятно просто так сидеть, щуриться на солнце, которое после обеда будто за ударную работу для тепла стало щедрее на свое тепло. Приятно сознавать, что так вот легко, играючи, можно справиться с любым делом, если навалиться всем вместе.

Вадим Петрович докурил сигарету, встал, отряхнул побелевшие от березовой коры спортивные брюки.

— Пора мне, ребятки.

И Лилька встала, посмотрев на свои крохотные часы «сейко» тоже как будто с сожалением: не хотелось бы, но вот надо идти.

— Валерик, ты в какую сторону?

— Я немного погодя. — Хотелось, конечно, с Лилькой. Они бы шли вдвоем целый квартал, но испугался: о чем-то надо говорить. О чем?