— Тс-с, не разговаривайте, — приказал ему врач, точно не он сам задавал всякие вопросы, без которых спокойненько можно было бы обойтись.
Алексея Петровича устроили на лежаке. «Волга» уехала, и тогда только я перестал всхлипывать.
— А куда ты Карьку дел? — спросил меня Генка.
— А ваши лошади где?
— Отпустили.
Тогда я сказал, что Карьку заперли в пустой гараж.
— Будет нечестно, если мы его там оставим, поехали выручать.
— Нет, — сказал Вадик, — мне домой пора.
— А ты, Муха, как?
— Мне все равно, как вы, так и я.
Мне было на самом деле все равно, потому что в тот момент я не помнил про двадцать копеек. Мы оказались у гаража, за дверью которого томился Карька.
— Парни, — сказал Генка, — надо провернуть одну операцию.
— Какую опять операцию? — фыркнул Вадик.
— Вы подождите меня здесь, я мигом… — не дожидаясь нашего согласия, Генка исчез.
Целый час или даже больше мы ждали его, ругая на чем свет стоит.
Наконец мы услышали мерное позвякивание, будто кто камешком в консервной банке брякал, и увидели Генку, который тащил за веревку корову.
Корова как корова: хвост, четыре ноги с копытами, только вместо двух рогов — один, к нему-то и была привязана веревка. Шла корова неохотно, головой мотала.
— Где ты ее взял? — спросил Вадик.
— Да паслась.
— Зачем нам корова? — сказал я.
— Сейчас узнаете. Открывайте.
Вадик поковырял гвоздиком в замке — и дверь гаража открылась. Оттуда вышел Карька, живой и невредимый, только самую малость бензином пахнул. Генка потянул корову в гараж, в освободившееся от Карьки место. Тут мы поняли идею и согласились, что не зря он целый час убил. Однако животное попалось на редкость вредное: уперлось передними копытами в деревянный настил — и ни с места. Сначала мы втроем тянули за веревку, но у Вадика возникло опасение, не обломится ли рог, потом Варламов — за веревку, а мы — сзади. Но легче, наверное, было стронуть с места застрявший в грязи грузовик, чем эту корову. Когда у нас уже не оставалось ни капельки сил, когда мы уже решили плюнуть на Генкину идею как на неосуществимую, Вадик с досады, конечно, хлопнул корову по костлявому боку, а та, словно этого и дожидалась, вошла в гараж, при этом, правда, мотнула хвостом и угодила мокрой кисточкой точно мне в глаз. Вадик и Генка схватились за животы — и ну хохотать. Тоже мне, нашли юмор.
Едва мы успели прикрыть дверь и затащить Карьку за гараж — уже подкатывал колхозный «уазик». Бежать было поздно. Мы стояли, прижавшись к стене, зажимая Карьке ноздри, чтобы случайно не фыркнул, и слышали, как приехавшие ругались: «Лошадь? Да какая же это лошадь?» — «А кто же это, по-твоему?» — «Корова, известное дело!» — «Точно, корова! Розыгрыш! Хорошенькое дело, мать их так! Среди ночи!.. Ну, Баранов, ты у меня ответишь, в райкоме ответишь!» — «Вроде лошадь фыркала. Но раз корова, возьмем корову: наша ведь!» — «Почем знаешь, что наша? Ты что, всех их в лицо помнишь?»
Мы доставили Карьку в конюшню и только после этого пошли домой. Уже светало. Серые стены нашего дома будто перекрасили. Они стали розовыми от мутного, словно плохо выспавшегося, солнца.
Со стороны скамьи, что стояла в кустах акации, слышались треньканье гитары, чей-то смех, хриплый голос Крота.
Прежде чем идти домой, я подождал, пока Вадик поднимется к себе. Через две-три минуты форточка на кухне Ереминых отворилась и оттуда вылетела булка хлеба.
Она попала точно мне в руки.
С хлебом под мышкой я доковылял до двери. Открыла мама. Никто не спал. Ждали меня.
— На кого ты похож? — всплеснула руками мама.
— Мы обзвонили все больницы, — тихо сказал папа.
— Вот хлеб… я потом все объясню, — пробормотал я. И, добравшись до кровати, тут же уснул.
Глава седьмая
Проснулся только к обеду.
Я сидел за столом в своей комнате, перелистывал дневник. Иногда выхватывал страничку, читал. Нравилось. Все как в жизни, только интереснее…
«Мы зашли в темную конюшню, но не успели сделать и нескольких шагов, как зажегся яркий свет. Ощетинились штыки, на кончике каждого — смерть.
— Игра окончена! — услышали мы голос Гнилозуба. — Руки вверх!!!
— Это ошибка! — сказал Геннадий Иванович.
Генерал противно захихикал…»
Надо мной стояла мама — не заметил, как вошла, — очки сползли на кончик носа, она смотрела то в стекла, то поверх них, будто никак не могла меня рассмотреть, будто удивлялась мне, как чуду заморскому.
— Штраф двадцать рублей — раз. — Мамин палец с аккуратным лакированным ноготком щелкнул счетами (счеты всегда у нее под рукой). — Штраф двадцать рублей — два. — Снова косточка скользнула по железной спице. — Папе сообщили на работу, у него неприятности. — Сразу несколько косточек начинают и тут же заканчивают свой бег — три.
С каждым щелчком счет моих провинностей рос. «А если просчитать всю мою жизнь, — подумал я, — сколько будет?»
— А все из-за того, что ты не умеешь друзей выбирать, — подвела всему итог мама. — А может, тебя в секцию записать? Кстати, у меня есть знакомый тренер, хочешь, я ему позвоню?
Мне почему-то расхотелось рассказывать о том, что произошло вчера. Однако я решил для себя: никогда, никогда больше не расстраивать маму и папу.
Целый месяц я вел себя почти идеально. Почти — это потому, что все-таки один раз ходил в Березовку в гости к Алексею Петровичу. Он себя чувствовал неважно, поэтому к нему приехала дочь с Украины. Заходим, а она чемодан распаковывает, корзинку раскладывает. В корзинке яблоки, персики, сливы. Нас сразу усадили за стол угощать, но мы только по одному яблоку съели, больше не стали.
Татьяна Алексеевна говорила, что поживет в Березовке лето, поухаживает за Алексеем Петровичем. Но какая она ухаживальщица, хоть и дочь, а старенькая уже.
Потом, когда они начали говорить про свои семейные дела, мы пошли в другую комнату, прохладную. На окне кустился столетник и тянулись к свету какие-то розовые блеклые цветочки, прыгала в клетке канарейка. На стене — фронтовые фотографии, аккуратно вставленные в рамочку под стекло. На них Алексей Петрович молодой, чуть старше Генки, в папахе и с лихими, как у Чапаева, закрученными вверх усами. Вот стоит со своими боевыми товарищами, улыбается, а сзади два бойца лошадь распрягают — пушку тащила. На колеса грязь налипла. Вообще у Алексея Петровича много интересного. Есть самая настоящая шашка. Он разрешал нам подержать ее. Да, такой не просто было размахивать — тяжелая.
И еще запомнилось в тот день — Татьяна Алексеевна сказала Алексею Петровичу:
— Может, продадим дом да уедем, чего жить бобылем?..
А он отшутился. Дескать, здесь он человек нужный и его ждут в скором будущем большие дела. При этом он многозначительно посмотрел в нашу сторону. Будто не только его, но и нас ждали большие дела. Было непонятно, что он имеет в виду. Объяснять же он ничего не стал, заметил только:
— Мы уже все обдумали с нашими деревенскими ребятишками.
Мне всегда снижают оценку за то, что я отвлекаюсь от темы. Так вот, о моем примерном поведении. Однажды пришла из магазина мама и сказала:
— Ты будешь вознагражден за свое примерное поведение. Лопнут у вас с отцом мозги, не догадаетесь, что я такое придумала!
— Конечно, — сказали мы с папой, — откуда нам знать.
— Завтра мы едем ловить карасей. — И она принялась доставать из сумки рыболовную оснастку. — Вот — крючки, вот — леска, вот — грузила. Что бы завтра ни случилось, пусть снег пойдет или дождь — все равно едем. Утром, в девять, мы должны быть на автовокзале. Чем мы хуже, других, все ездят. Помню, была маленькой, карасей ловила. Забавно! Только поведет леску — подсекаешь. И раз — снимаешь его с крючка как миленького.
До глубокой ночи мы готовили снасти. Ночью я несколько раз просыпался и смотрел на часы. Боялся, что проспим.
Когда я встал, из кухни уже доносились аппетитные запахи. В большой чугунной сковороде потрескивали пирожки, мои любимые, с морковкой. Но только зря я им радовался. Мама поставила слишком много теста, и оно никак не могло кончиться. Когда мы толкались в дверях, маме вдруг показалось, что у нее мятое платье. Пока она гладила, часы отбили одиннадцать раз.
