Грянул выстрел.

«Хорошо, что не просто так — в схватке», — мелькнуло у меня в голове. Будто что-то лопнуло в груди, обдало холодом, и руки онемели. Крот тоже сразу обмяк. Может, я ранен, не убит? А может, Крот?

Нет, оба невредимы.

Обрез выстрелил сам по себе: наверное, Длинный случайно нажал на спусковой крючок при очередной попытке взобраться на Ваньку. Дробь улетела в небо.

— Выродок! — сказал я Кроту и двинул его в подбородок. Кулак отскочил, как от боксерской груши.

— Да ты что? — вылупил он глаза и срезал меня классическим нокаутом.

Когда я пришел в себя, Алексей Петрович, ухватив за ботинок, стягивал Крота с моего Карьки, ему на подмогу бежали два милиционера. На выстрел подъехали Генка, Витек, Вадик и другие ребята. Милиционеры, взяв Крота под руки, поволокли к машине. Крот такие «синеглазками» называет из-за синей лампочки-мигалки на крыше. Сначала он упирался, взрыхливал ботинками землю, но деваться было некуда.

— Ладно, сам пойду.

Прежде чем влезть в машину, где уже сидел Длинный Федя, Крот, найдя глазами Генку, картинно сделал ручкой:

— До встречи в Мехико, юные конокрады, чао-какао!

— Нет уж, — сказал Генка, — поезжай один!

Резко взяв с места, машина испарилась, оставив после себя шлейф пыли, клубившийся от дороги к кустам карьера.

— А где же Ветка? — вспомнил Вадик. — И Ванька?

Они были уже далеко. Они плыли, как два красных островка по волнам поля, Ветка и меринок Ванька, временами останавливаясь, чтобы прихватить росшую среди картофельной ботвы травку.

Валерик пришел во Дворец культуры задолго до открытия выставки. Кружил по пустынному фойе — старые паркетные доски поскрипывали под ногами, мягкий утренний свет от окна лился по ним холодными дорожками. Время от времени он искоса поглядывал на развешанные по стенам работы. Вот Лилькины акварельки, цвета чистые, прозрачные. И все аккуратно, как она сама. Дальше — рисунки Алика, в основном гипс. Запрокинул голову «Умирающий раб», слепо смотрит выпуклыми глазами «Венера». А вот иллюстрации к «Вию» — это уже графика Димы Мрака. Соответственно все в мрачном духе.

Валерик отошел к окну, почувствовал спиной успокаивающее движение холодного воздуха, отважился взглянуть на свои пейзажи — голова кругом, мысли, как малышня в ТЮЗе перед спектаклем.

Вадим Петрович, руководитель изостудии, рассказывал, и из книг Валерик знал: иногда выставка делала художнику имя, круто меняла его судьбу. Ну вот Куинджи, к примеру… Когда выставлялась «Лунная ночь на Днепре», желающие взглянуть на картину не вмещались в зале, тянулись по всей Морской улице, и это несмотря на дождливую погоду.

Ничего подобного на выставке в ДК произойти, конечно, не могло. Валерик не маленький, понимал, что эта выставка не настоящая — детская. Как игра. И придавать ей особое значение не следует. Зато потом, в будущем, может быть, совсем в недалеком, произойдет кое-что такое, от чего уже сейчас захватывает дух.

— Привет! Ты уже здесь? — это Алик. Попереминался с ноги на ногу, прикнопил пальцем очки, которые всегда норовили соскользнуть с недостаточного для них носа, подошел. — Прибарахлился, я смотрю, Валериан. Ничего костюмец! — Он оттянул пиджак за пуговицу, наглядно продемонстрировав, что обновка свободновата.

Да уж, с костюмом Валерику не повезло, но делать нечего, обречен носить, пока из него не вырастет. Не раз они с мамой приходили в магазин к тетке Полине, примеряли с десяток, а то и больше костюмов, среди них были импортные, модно сшитые, но ни один из них не подошел. Тогда доверились портному. Купили шерсть по 35 рублей, сверху, с шестого этажа, где располагалась мастерская массового пошива, спустилась закройщица Миля, тут же в кабинете заведующей за плечистым сейфом сняла с него мерку. Ловкими холодными, похожими на виноградинки, пальцами она прикладывала к плечу, к спине, к руке сантиметр, потом быстрым движением обняла им талию, отчего мгновенно выступила на теле гусиная кожа… Валерик стоял истуканом, уставившись на комнатные тапочки закройщицы, расшитые золотыми нитками, такие же, наверно, красивые, как гоголевские черевички. Конечно, он не мог предполагать, что она, такая модная и симпатичная, сошьет такой костюм. Но может, это тетка попросила ее сшить на вырост. Валерик физически ощутил, что вместе с запахом уксуса и утюжки исходят от костюма, въедаются в него какая-то скованность, какая-то тягостная неуверенность в себе.

Больше всего он надеялся на «Березы», но сейчас без всякой видимой причины стало за них отчаянно стыдно. Плоские. Кроны точно из жести. Зачем он только их написал? После Куинджи, после других талантливых художников.

А «Березовую рощу» он видел в подлиннике, только раз, конечно, когда они с отцом ездили в Ленинград. Потом он много думал об этом пейзаже, представлял его. За деревьями чистые, залитые солнцем лужайки. Смотришь — и забываешься, что стоишь в зале музея. Кажется, идешь босиком по прохладной траве-мураве, и перед тобой открываются одна прекраснее другой картины. Заросшие кувшинками болотца, где устраивают концерты лягушки, светлые полянки с ягодами и грибами. И если идти дальше, непременно увидишь чудеса. Выходят навстречу горбоносые лоси, волки с умными глазами и много разных зверей, мирных и добрых. Чем дальше уходишь, тем необыкновенней и сказочнее становятся места. В такой картине хочется оставаться подольше, плыть в безмятежных мечтах. «Березовая роща» втягивала его в себя. Валерик открывал тогда свойство настоящих картин — втягивать. Чтобы человек хоть какое-то время мог пожить в другом, знакомом лишь по сновидениям мире… Но это Куинджи. Он и подтолкнул Валерика изобразить нечто подобное. Тем более не надо себя с ним сравнивать. Лучше с Димой Мраком, с Аликом…

— Что за мной не зашел? — это Дима. Под синей школьной курткой — белая рубашка, которую он надевал только по праздникам.

Валерик на минуту смутился: действительно, как это он мог забыть о друге.

— Я не обещал, — нашелся он.

Вот и Лилька. Потопталась у дверей, вошла, встала у стенки напротив него. Он попробовал перехватить ее взгляд, вызвать на разговор глазами. Лилькины ресницы молчали… Все-таки от выставки кое-что зависит. Похвалили бы, тогда, может, Лилька относилась бы к нему иначе, не как к младшему братику.

Ведя под руку свою бабушку, утонченную ценительницу живописи, прошествовал Слава Кузовлев, появился длинноногий Аркаша, и уже толклись в фойе ребята из других студий. А потом вдруг разом навалилась толпа — откуда столько? «Началось!» — взяла Валерика оторопь. Прозвенел звонок, толпа хлынула, втоптала красную ленточку. Не надо было гадать, что это за люди, — открылась дверь в кинозал, около нее встала билетерша: с одиннадцати крутили французский фильм с Бельмондо.

И ведь почти никто из пришедших в кино не заметил, что стены фойе не пустые, как всегда, а живопись на них, графика. Двое мальчишек, правда, приостановились и, слизывая подтаявшее мороженое, поглазели на Лилькиного фокса Ромку, лопоухого веселого пса. Обидно, когда так: лижут мороженое и смотрят на твою картину. Уж скорее бы все это кончалось.

Но вот старинные дворцовые часы отбили одиннадцать — в фойе вошла торжественная процессия. Тут руководители студий, среди них Вадим Петрович, директор ДК Николай Васильевич, две женщины из профкома, одна из которых зажимала под мышкой солидную красную папку.

Заслуженный художник Снегирев в центре. Он — председатель жюри. Ступал мелкими шажками, важный. Опирался на резную, со змеей, палку, рука в сплетениях вен, похожа на лесную коряжку. Отставит палку в сторону, прищурится на рисунок, застынет на несколько секунд, потом тряхнет большой львиной головой — и дальше. Вадим Петрович что-то с жаром говорил ему, забегая то с одной, то с другой стороны. Заслуженный Снегирев благосклонно внимал руководителю изостудии и, кажется, соглашался с тем небесспорным утверждением, что каждый из воспитанников на удивление талантлив. Жюри двигалось по кругу, переходя от одной работы к другой. Снегирев все кивал, как будто соглашался, однако свое мнение не торопился высказывать. Ребята, затаив дыхание, следили за выражением его лица. Ему понравится — значит, понравится всем.