— А, это ты? Сейчас открою.

Они обошли дом, спустились по выщербленной лестнице вниз, придерживаясь за линяющие штукатуркой стены, окунулись в бархатную темноту, и тот же густой, бархатный голос сказал:

— Двигайте за мной.

Под ногами похрустывали кирпичное крошево и стекла, звучно скапывала вода, бурчали трубы. Поначалу вовсе ничего не было видно, но постепенно стали различаться подслеповатые окна, сквозь которые столбами трудно вламывался свет. Над дверью, сколоченной из ящичных дощечек, кричала табличка:

В небольшой комнате голо горела лампа, тут и там валялись тюбики и баночки с краской. У стены — подрамники с натянутыми холстами и без таковых, стеллаж, заваленный папками, грудами ватманской бумаги. Черная, такая же, как на окне, ширма закрывала грубо сколоченные нары. В углу — плоскость стола. На нем в глиняном горшке с отколотым горлом — безжалостно большой букет сирени.

— Это мои ребята, — представил Вадим Петрович Алика и Валерика. — Интересно, я тебе скажу, работают!

Лунин пожал руку одному и другому, цепко посмотрел из-под дремучих бровей.

— Зашли проведать, чем ты тут дышишь.

— Глаза болят, — пожаловался Лунин, принялся тереть переносицу, мять лицо.

— Немудрено — в таких условиях работать.

— Ничего, здесь удобно, никто не мешает. День-два отдохну, а там все придет в норму.

— Как у тебя с Пушкиным?..

— Да так…

— В издательстве одобрили?

— Не совсем.

— Что-нибудь просили переделать?

— Просили.

— Переделал?

— Да нет, разные, видишь ли, у нас вкусы, как раз то, что нравилось мне, и просили… А, теперь это не имеет значения.

— Я тебе говорил, возьми эскизы и иди к Снегиреву. Для них он большой авторитет. Хочешь, пойду с тобой?..

— Дался тебе Пушкин! Не первый прокол, как-нибудь переживу. — Резким движением Лунин смахнул крошки с круглого стола. — Может, чаю, а? — Достал из-под кипы листов связку баранок. — Зачерствели, черт! — Поднял за рожок с пола чайник, шагнул с ним за порог, в темноту.

Пока он ходил, пока урчала, наливаясь в чайник, вода, молчали.

Вернувшись, Лунин отодвинул ворох бумаг на стеллаже, включил чайник, плеснувший из рожка на густо испещренный тушью листок, — рисунок на глазах поплыл.

— Ну, что же ты! — хлопнул себя по колену Вадим Петрович.

— Это брак, ненужное.

— Стало быть, к Снегиреву не ходил.

— Обрати внимание на сирень… Ломал, где старинный дом на склоне стоял. Теперь котлован, метро роют, так что кусты обречены… Такой сирени больше не будет, историю впитали. Букет поставил, а меня кошмары мучают…

— Что ты мне про историю? Скажи прямо, ходил или нет? — начинал кипятиться Вадим Петрович.

— Надоел! — Лунин закурил, и дым от сигареты мгновенно заполнил пространство. — Был я у Снегирева. Был. Но, видишь ли, пришел не вовремя. Угодил на юбилей, надо же. Такое только со мной может случиться. Чинно, благородно, в меру весело — и вдруг я заявляюсь. — Лунин горько рассмеялся. — Снегирев был очень любезен со мной. Представил гостям: перед вами, дескать, молодое многообещающее дарование. Я был тронут, конечно. Но согласись, когда тебе вот-вот стукнет сорок, многообещать как-то не греет… Да, закуски всевозможные, какие-то забытые рыбы, поросенок под хреном, интересно, что ушки в специальных из запеченного теста футлярчиках. Юбиляру вручаются хрустальные вазы, книги и даже пожелтевшая от времени газетная вырезка, где впервые упоминается его имя. Все искренне желают, как это принято, творческого долголетия. Остроумные милые люди… И я желаю в душе и даже, представь себе, мямлю что-то. Бред, конечно, ты же знаешь, какой я оратор. Получалось, пришел поздравить. Ну не соваться же со своей папкой. Черт, как я ее возненавидел! Таскаюсь, как кот с примусом… Не нравится — значит, не убедил, значит — плохо… Юбилей отгремел, я вышел в ночь. Папка с рисунками при мне. А поздно уж — только такси. Но в карманах у меня, как говорится, не гремело — айда пешком. Иду, вижу, у реки какие-то оглоеды костер жгут. Подхожу — такая картина: пацаны одну лавку спалили, другую принимаются ломать. А лавки старые, демидовские, да ты их видел, опоры чугунного литья. Что, говорю, делаете? Это же искусство! Достояние прошлого! Холодно, говорят, греемся. Действительно, холод собачий… И с такой злобой на меня смотрят, сейчас, думаю, отметелят. Ну я тогда развязал папку — и по листочку в костер. Затихли, смотрят…

Рассказывая эту историю, Лунин мял подбородок, точно не удовлетворялся его лепкой и хотел переделать по-своему.

— Чудовище! Самоед! — вскочил со стула Вадим Петрович. — Я вот ребят привел показать, а ты!..

— Рисунки не горят, как и рукописи, — как-то очень легко сказал Алик. Он стоял у стеллажа, перебирал, разглядывал листы.

— Правильно, — схватился за его слова Лунин. — Эти рисунки тут остались, — он хлопнул себя по лбу, — как опыт, да. В принципе, я одну вещь делаю, ради нее, ради конечного результата и работаю. А промежуточное — шелуха… Не жалко. Отбрасываю. Опыт, главное, суть, что ли, — остается. Варианты, бесконечные пробы — пусть! Но чем дальше, тем совершеннее, ближе к цели, ближе к сокровенному, единственному полотну! Я чувствую, уже близко, подойду!.. — Он говорил горячо, но взгляд его был тяжел.

— Это что у вас, Олег Палыч? — Алик потянул за угол лист, на котором заголовочными буквами было выведено: «Валентин Беспечный. Пора сенокоса».

— Обложка.

— А это эскизы к обложке? — Алик взвесил на руке пухлую папку. — Их тут больше сотни.

— Варианты.

— Тоже не взяли в издательстве?

— Почему обязательно?..

— Зачем тогда столько вариантов?

— Я так работаю.

— А сколько времени на это потратили?

— Месяца три, наверно.

— И что с этого имели?

— В смысле?..

— Сколько заплатили?

— Сто пятьдесят.

— Эти деньги, знаете, — Алик обвел глазами убогую мастерскую Лунина, — можно за одно мгновение…

Валерик заерзал на своем стуле, сейчас Алик начнет рассказывать, как именно зарабатывается сто пятьдесят за одно мгновение. Говорить Лунину о Чувякише было бы неуместным и оскорбительным… Но нет, Алик умел держаться со взрослыми и знал, кому что говорить.

— «Пора сенокоса» — наверняка туфта. Не стоит таких трудовых затрат, Олег Палыч. Да и получается, народ обманываете: нарисуете красивую обложку — кто-нибудь позарится, купит книжку, а читать нельзя. Я бы серое пятно изобразил — и все дела.

— Послушай, Олег, где у тебя Гофман? Покажи им. — Вадим Петрович покопался в груде книг, лежащих под столиком, извлек одну с яркой живописной обложкой. — Во! Диплом на международной выставке-ярмарке!

Закипел чайник, в рожке захлюпало. Вадим Петрович выдернул вилку из розетки. Лунин достал стаканы, мутные от касавшихся их пальцев, выпачканных в краске. Алик отказался от чая, Вадим Петрович и Валерик выпили по стакану.

— Хорошие у тебя ребята, — сказал Лунин Вадиму Петровичу, — только зачем ты им портишь жизнь?

— Как это порчу?

— Да вот думаю, принесет ли им наша профессия радость?

— Они будут удачливее нас.

— Дай-то бог!

Уже вечерело, когда вышли от Лунина. Освещенные угасающим солнцем здания были печально-розового цвета. Все еще повизгивали качели, механически раскачивалась девочка. Постояли перед аркой, словно бы не решаясь вынырнуть на простор магистральных улиц.

— Вы говорили, Лунин — талантище, — усмехнулся Алик.

— Ты же видел его работы, — резко сказал Вадим Петрович.

— В цвете неплохо, но тушь, я бы сказал, грязновата… Но я не об этом… Почему он так живет?.. убого.

— Как тебе объяснить?.. Видишь ли, это большая роскошь делать только то, что тебе хочется. За нее надо платить. Он ведь не идет на компромиссы. Ни с кем. И с собой, в первую очередь. Работает до одурения. Одичал… Конечно, нельзя так… в одиночку. Надо как-то помочь, вытянуть… Завтра соберу все его дипломы и пойду в Союз квартиру пробивать, сам он для себя палец о палец не ударит. — Вадим Петрович глянул на часы — ахнул: — Пора мне, братцы! Надо же, засиделись! Ну, пока, я побежал.