Всех пленников разделили на небольшие группы, человек по пять, по десять и содержали в загонах, сделанных из кустов дерезы, что-то вроде скотного двора. Тех же, кто был помоложе, поздоровее и мог отважиться на побег, поместили в корпечах для ягнят и на ночь выставляли стражу. Кормили плохо, лишь бы с голоду не умереть. И дело не столько в экономии, а был тут и расчет— обессиленный от голода далеко не убежит.
Для француза вырыли отдельную яму, стерегли день и ночь, мало того, в яму вбили железный кол, к которому привязывали на ночь. Правда, ему единственному из пленных был выдан тюфяк, набитый соломой, да и кормили получше. И все же он предпочел бы общую участь, вместе со всеми в загонах или корпечах. Днем в яме было душно, солнце в полдень припекало, приходилось через каждый час перетаскивать соломенный тюфяк, на котором в основном и проводил он тоскливые дни.
А дни шли за днями. Пока это караваны купцов из Хивы и Бухары, извещенные о дешевой продаже рабов, доберутся до Мары! И так же медленно тянулись в яме дни за днями. Уже с утра, пока прохладно, Блоквил начинал расхаживать как маятник — два шага туда, два обратно. Часто наверх поглядывал, где-то поблизости охранник, старик с шемхалом, может, хоть из любопытства заглянет в яму. Но виден был лишь квадрат неба, иссиня-черного с утра или белесого в полдень. Когда уставал, то садился на тюфяк, вытягивал ноги и прислонялся спиной к осыпающейся стене. Прикрыв глаза, вспоминал учебу в университете, жизнь после учебы в Латинском квартале, Сену, по набережной которой любил бродить смутными июньскими ночами. Потом покинул шумный от студентов квартал, переехал на улицу Нотр-Дам-де-Лорет, снял квартирку напротив маленького галантерейного магазинчика. Подружился с хозяином магазина господином Лантэном, частенько по вечерам ходили вместе пить абсент в соседнее кафе. У Лантэна была дочь Тереза. Они полюбили друг друга, недалеко была уже и свадьба. Но Тереза умерла во время эпидемии холеры в 1849 году, и Блоквил, чтобы как-то забыться, много путешествовал, объездил почти всю Европу. Потом решил открыть собственную мастерскую по изготовлению артезианских насосов, нужны были деньги. И тут подвернулся случай: всего лишь за полгода он может обзавестись необходимой суммой. Так он оказался здесь, на чужой земле.
Уже не казалось ему сидение в яме таким утомительным, проснувшись, он сразу начинал вспоминать. Начать можно было с чего угодно: с фасада Нотр-Дам, например… Все теперь казалось таким далеким, неправдоподобно привлекательным. Каждый день той жизни был драгоценным камушком, перебирать их было сплошным удовольствием… Почти каждое воскресенье, едва рассветало, Блоквил — заядлый рыболов — с удочками и жестяной коробкой выходил из дома и садился на поезд, следующий до Аржантейля… Он выходил в Коломбе и шел потом пешком до островка Марант, где и удил своих пескарей. И не было до вечера человека счастливее его… Или вспоминал, как ездил на каникулы к дяде в Жюмьеж. Легкий экипаж вез его сначала по лугам, потом лошадь, замедляя шаг, взбиралась на косогор Кантеле. С косогора великолепный вид: слева — Руан, город церквей, готических колоколен, справа — Сен-Севэр, фабричное предместье, сотни дымящих труб. А внизу красавица Сена, извилистая, усеянная островами, справа белые утесы, над которыми темнеет серый лес, слева — безбрежные дали лугов, дымчатая полоска леса на горизонте. На реке большие и малые суда: шхуны, бриги, колесные пароходики, в Гавр плывут или, наоборот, из Гавра, маленький, похожий на утюг, буксир, распустив стружкообразные усы волн, с натугой тянет огромную баржу…
Однажды утром, едва проснувшись, он тут же хотел было закрыть глаза и пуститься в воспоминания, но спускавшийся сверху паук привлек его внимание — не каракурт ли? В яме у него была палка, которой давил он скорпионов и фаланг. Каракурт же пока не встречался, и это был не каракурт — простой серенький паучок. Блоквил зачем-то посчитал, сколько у него ног, оказалось восемь. «Всю жизнь думал, что шесть, — удивился он, — а у него их, оказывается, восемь». Глаза вблизи из черных в изумрудные превратились, в серой окраске сиреневый оттенок появился, а ножки пятиступенчатыми оказались. Мало того, заканчивались микроскопическими саблевидными коготками! Но это увидел Блоквил, почти вплотную разглядывая парящего в воздухе утреннего пришельца. Пара усиков торчала спереди, они были загнуты, как салазки, и не шевелились. Блоквил подставил руку, чтобы паучок в нее опустился. Наверное, приятно будет подержать такое маленькое, такое легонькое создание природы в огрубевшей ладони. Но только он поднес к нему руку, как паучок стремительно взмыл по невидимой нити и исчез. Блоквил опечалился. Попробовал было Париж вспоминать, но ничего не получилось, игра надоела, камушки выскальзывали из рук, все больше наверх поглядывал, куда исчез паучок.
В этот день паучок так больше и не появился. Небо тихо темнело, какими-то сочными, однако ж не смешивающимися друг с другом полосами. И эта исхлестанность неба при окружающей тишине, умиротворенности даже поразила его. День был уже на исходе. Еще один день вычеркнут из жизни, наступал безымянный час, скоро принесут ему немудреный ужин, и вслед за этим — сразу ночь. Чернота, пробитая миллиардами сверкающих гвоздиков. И словно на самом дне величественного водоема лежит Блоквил на своем соломенном тюфяке. Вот сорвалась одна звезда… Еще один день канул в Лету, еще на один день теперь ближе к концу… Под этим тихо исполосованным небом все большей тоской наполнялась его душа, даже прошлая жизнь не звала так яростно, как прежде, прошлый дух умирал. Но медленно рождалась какая-то истина. При последних отсветах тихого вечера Блоквил попытался рассмотреть собственное отображение в донышке жестяной тарелки.
Тут он увидел, как напротив, из норы по-видимому, из угла вышли две земляные лягушки. Он стал тихонько наблюдать за тем, как они охотятся в сумерках на мух и комаров. Это занятие доставило ему удовольствие.
На следующий вечер лягушки снова пришли. И еще, и еще… Он уже не боялся тихих вечеров, наоборот — их ждал. Ждал, когда появится неразлучная пара лягушек. Днем он ловил для них мух, которых было вокруг в избытке, а вечером подбрасывал лягушкам. И вот что выяснилось: стоило мухе притихнуть и лежать неподвижно, лягушка не могла ее обнаружить, хотя бы она и была совсем рядом. «Видно, глаз ее устроен не так, как у нас, — догадался Блоквил, — видит лишь движущийся предмет». Он вытянул из тюфяка соломинку и осторожно стал двигать неподвижную муху — тотчас длинным стремительным языком лягушка подхватила муху, и та исчезла, как и не бывало. Это обрадовало Блоквила, его догадка подтвердилась, он радостно подумал, что природа, в сущности, ведь совсем открыто и вблизи нас распределяет все, что может сделать нас лучше или счастливее.
И с этого вечера он начал пристально вглядываться во все, что его теперь окружало. Не обязательно ждать вечера, когда можно будет покормить лягушек, ставших почти ручными. Не обязательно, подставив руку, ждать долгое время осторожного паучка с изумрудными глазами. Всмотрись в мир около тебя — и ты увидишь многообразие, пугающее с непривычки. Вот высохшие корни какой-то бурной прошлой жизни, вот гнилушка — свет ее по ночам холоден, напоминает взгляд осьминога, вот просто песок, но зачерпни и поднеси к глазам: двух одинаковых песчинок не отыщешь! Даже если просто лежать и глядеть часами в небо, сколь невообразимы формы плывущих облаков, сколь совершенны и стремительны линии, по которым проносятся птицы над тобой…
Понятие о времени изменилось. Блоквил и не представлял, какими длинными и вместе с тем какими короткими окажутся дни его в этой яме с осыпающимися потихоньку краями. С мягким шорохом осыпается песок. И так же тянется день-ночь, и не заметишь, как сливается с такими же, как и вчера, днем… ночью… Да и сами названия сливаются в этом постоянном шорохе времени: вчера… сегодня… завтра… слова, утратившие смысл. Когда ему сказали, что уже февраль, что он уже просидел три месяца, он поверил, но осознать этого не смог. И, лишь выбравшись из ямы, распрямившись, вздохнувши полной грудью, увидел, что действительно февраль вокруг. Ветер с юга гнал синее небо и запах миндаля, ветер с севера нес мокрый снег; холмы еще в снегу, но песок вокруг уже подсыхал. Черепахи ожерельями зеленых камней окружали такыры. Верблюды линяли. Туркмены скинули четвертые халаты, остались лишь в трех, но все еще теплых. На песках золотел уже молочай и ярко разгорались маки. Впервые так остро почувствовал он всю меру своей общности со всем этим, что его сейчас окружало… Что ж, Франция… прекрасная страна, но она — мизерная частица беспредельного мира.
