Изгнанный когда-то из Серахса хан вынул изо рта бороду и поднял голову. Все поле перед крепостью занимали войска Мядемина. А там вернутся с победой те, кто сражается сейчас под Кизыл-Кая, и войску Мядемина не будет числа. Сердце Ходжама Шукура понемногу успокоилось. Ведь войско Мядемина было его войском, потому что у них был один общий враг — Кау-шут-хан.

Окинув взглядом тучу Мядеминовых воинов, Ходжам Шукур уже не так переживал предательство. Были с ним его нукеры или их не было сейчас — какая разница! Все равно сегодня хивинцы снесут голову Каушуту, А больше Ходжаму Шукуру ничего и не нужно. К тому же вряд ли Мядемин знает о бегстве его людей, а если и знает уже, то пять-шесть сотен нукеров не могут изменить исход боя.

Вырядив себя и своего коня, Мядемин последовал за своим войском. Его сопровождали шестьсот отборных воинов. Каждый из них заглядывал в рот Мядеми-ну, чтобы немедленно броситься исполнять любое его повеление.

Хан заметил Ходжама Шукура в общем воинском строю. Он взмахнул плетью и дал знак приблизиться. Беспокойство охватило Ходжама Шукура. Бешено работала его мысль. Он отыскивал слова, которыми ответит на вопрос хана: «Так-то отважные твои парни защищают Мядемин-хана?»

Ответив на приветствие Ходжама Шукура, хан не задал ожидаемого вопроса, а сказал:

— Не на своем месте идешь, хан.

Голос Ходжама Шукура стал писклявым.

— Разве место воина не в общем строю, хан-ага?

— Твое место, хан, среди вождей.

У Ходжама Шукура чуть не выросли крылья за спиной. Он так растерялся от радости, что забыл поблагодарить хана и стегнул лошадь плетью. Конь рванулся в ту сторону, где находились предводители войск.

Заговорили пушки, и над ними поднялись черные клубочки дыма. Потом в закипевшем шуме сражения все настойчивей стали выделяться воинственные звуки зурны. Напряжение боя усиливалось.

В задних рядах войска трудно было разобраться, что происходит в передних. Однако Ходжам Шукур почувствовал, что в крепости произошли какие-то перемены. Он не предполагал, что крепостные ворота могут открыться и оттуда хлынут боевые отряды текинцев, но на всякий случай вынул из ножен свою саблю. И тут же заметил, как из открытых ворот начали выступать отряд за отрядом конники Каушут-хана. По спине Ходжама прошел мороз. Предводители войск засуетились. Они бросились в разные стороны, поближе к своим подразделениям, но, возможно, и для того, чтобы лучше определиться в случае преследования противника, а также и в случае бегства от него.

Нукеры, окружавшие предводителей войск, были самыми верными и отважными воинами и конниками Кау-шута, нелегко было сломить их сопротивление. Прорубившись сквозь строй нукеров, Каушут заметил Ходжама Шукура.

— За мной, ребята! — крикнул он и повернул коня в сторону хивинских военачальников, не успевших рассредоточиться.

Ходжам Шукур тоже узнал в переднем всаднике Каушут-хана и вылетел ему навстречу. Он первым занес саблю над Каушутом, но тот ловко отбил удар и грозно закричал:

— Проси о милости, хан!

Ходжам Шукур взвизгнул:

— Ии-и! От сукина сына милости?! Ввот! — И снова скрестил свою саблю с саблей Каушута, но, как и в первый раз, был отброшен назад.

Каушут поднялся на стременах, с занесенной саблей навис над Ходжамом.

— Проси о милости, хан!

И снова их сабли скрестились со звоном. Это повторилось еще и еще раз.

Кто-то из текинцев крикнул над ухом:

— Хан-ага, они удирают!

Каушут-хан, не видевший и не замечавший, кто убит и кого убивают, слышал этот крик, но не придал ему никакого значения. Лошадь Ходжама Шукура встала свечой и отчаянно заржала. Ее передние ноги еще были в воздухе, когда Каушут, приподнявшись на стременах, занес свою саблю для нового удара. Он не заметил, куда пришелся его удар, но тотчас же лошадь противника подломила ноги и рухнула мордой в землю. Через ее голову перевалился Ходжам и отскочил в сторону. Быстро подобрал выпавшую саблю и встал на ноги.

— Последний раз говорю, проси пощады!

Ходжам Шукур бросился на Каушута.

— Не дождешься, гяур!

Каушут схватился за луку седла и поднял саблю.

— Ну, тогда прощайся с жизнью, хан!

— И-ах! — вскрикнул Ходжам Шукур и вмиг оказался распластанным на земле. Его сабля, еще не успевшая омыться кровью, лежала рядом. Рот поверженного оставался открытым, не успев выкрикнуть последнего слова. А глаза, которые так жаждали увидеть в развалинах крепость Серахс, так и остались смотреть в бездонное голубое небо.

Каушут-хан осмотрелся по сторонам, рядом не было ни его людей, ни нукеров Мядемина. На самой вершине Аджигам-тепе кипел бой. Каушут подумал, что это его парни сражаются с охранниками Мядемина, и бросился туда. Уже на самом подходе на него налетели шестеро нукеров. Они окружили хана со всех сторон и сабли их замахивались на него то слева, то справа. Каушут думал только о том, чтобы не вылететь из седла, не расстаться с жизнью до срока, ведь он не встретился еще с главным своим врагом, с Мядемином. И, призвав на помощь аллаха, изо всех сил пришпорил коня. Лошадь вынесла его из кольца обступивших его нукеров. Но кто-то уже обходил его, вот уже вырвался вперед и преградил дорогу. Каушут уперся глазами в ожесточенное лицо с черными пышными усами. В один миг грузный усач рванул повод и налетел на выброшенную вперед саблю Каушута. Нукер тяжело сполз с седла. Не взглянув на свалившегося нукера, Каушут понесся к походной палатке Мядемина. Но Мядемин был уже далеко от своего стана. С полсотней телохранителей, со своими приближенными, среди которых были Мухамед Якуб Мятер, Хорезм Казы, Абдулла Махрем и Бегджан Дивана-беги, он спускался с холма и, не веря своим глазам, смотрел на беспорядочно отступавшее войско.

— Кто объяснит мне, что это значит?! — зло спросил Мядемин-хан.

— Наши бегут, — не постеснялся ответить Якуб Мятер.

Мядемин выхватил саблю с серебряным эфесом и заорал во всю глотку:

— Остановить! Повернуть назад!

Нукеры бросились было исполнять приказ хана, но в это время наперерез Мядемину зашли текинцы во главе с Тач-гок сердаром и нукеры вернулись спасать повелителя. А Мядемин, развернув коня, устремился назад, к своей палатке.

Предводитель иранской группы гаджар Сафарак заметил удирающего Мядемина, решил собственноручно схватить его и таким образом выйти в герои.

— Джигиты! — крикнул Тач-гок сердар. — Опередить его!

Курбан и Сахитнияз вырвались вперед.

Мядемин-хан, надеясь на свою силу, повторил приказ нукерам, и те ушли останавливать бегущих. Вместо них вывернулись из-за холма около трех сотен хивинских всадников и встали на защиту своего хана. На самой вершине холма началась сеча. Сотни сабель схлестнулись с невиданным ожесточением из-за одной ханской головы. Гаджар Сафарак пробился к Мядемину, и хан, увидев перед собой его озверевшее лицо, испуганно заорал:

— Уберите этого капыра!

Но тут со стороны зашел Курбан. Приподнявшись на стременах, он с криком «О аллах!» полоснул саблей по лицу Мядемина, раздробив ему челюсть. Резкая боль достала до самого сердца, и Мядемин вывалился из седла.

Нукеры, увидев, как на их глазах рухнул повелитель, бросились врассыпную спасать собственные головы. Текинцы с Тач-гок сердаром на разгоряченных конях ушли преследовать бегущих. Но Сахитнияз спрыгнул с лошади, подошел к умирающему Мядемину, с размаху опустил саблю. И голова кровожадного хана отделилась от туловища. Гаджар Сафарак, не долго раздумывая, поднял ханскую голову и ускакал с нею в крепость.

Голова Мядемина, еще час тому назад пытавшегося поставить на колени туркмен, навести страх на весь Хорасан, принесла тысячам людей, ожидавшим смерти в крепости Серахс, долгожданную свободу.

— Алла-хи акбер! Алла-хи акбер!

Начинался день тридцатого марта 1855 года, который, по замыслам обезглавленного теперь Мядемина, не должен был начаться для жителей крепости Серахс. Тот же голос, что и прежде, будил их к утренней молитве, но сегодня те, что остались живы, совершали азан и встречали солнце свободными.