— Если ты послушал, хан, один совет, послушай и второй. Идти лучше всего к Мядемину не раньше, чем отправится залог. Думаю, будет хорошо, если ты скажешь гонцам, что будешь через неделю.

Такой срок Ораз-яглы назвал, потому что рассчитывал, что если заложники поспешат, то дней через шесть-семь уже будут в Мешхеде. А если пойти к Мядемину раньше, то слух об этом может добраться до шаха, и он подумает, что текинцы ведут двойную игру: сначала сговариваются с хивинским ханом, а потом отправляют людей к шаху. Да и с Мядемином легче будет разговаривать, когда иранский договор уже войдет в силу.

Каушут-хан и во второй раз согласился с Оразом-яглы.

Каушут отошел от яшули и принялся поторапливать отъезжающих. Вскоре нагруженные инеры тронулись в путь. Люди плакали, прощаясь друг с другом. Каушут старался ободрить их как мог, подходил, прощался с каждым отъезжающим.

Люди постарше и сами, как им ни горько было покидать родную землю, успокаивали родных. Один бородатый яшули уговаривал женщину с ребенком на руках:

— Перестань, невестка, не плачь, аллах поможет, и мы вернемся назад. Видно, уж нам суждено это! Баба-гаммар, ов! Гаммарбаба, ов! Когда мы с твоим отцом вернемся, ты уже будешь бородатым джигитом!

А по лицу его самого катились слезы.

Хан подошел к яшули, поздоровался с ним. Старик ответил на приветствие, но лицо отвернул, чтобы хан не видел, как он плачет.

— Отец, мужайся! — сказал ему Каушут-хан.

С неба закапал светлый весенний дождь. В другое время яшули погладил бы бороду и сказал: «Лей, дождик, лей, слава аллаху!» Но теперь ему казалось, что само небо плачет, глядя на то, как туркмены покидают родные места.

На холме Аджигам показался наконец долгожданный караван. Непес-мулла вез ружья и боеприпасы, добытые в Ахале.

Каушут-хан сразу же забыл обо всем остальном и, не в силах устоять на месте, сам пошел навстречу каравану. Он даже не замечал, что несет в руках свою папаху, а весенние капли падают на его лысую голову и стекают струйками по лицу.

Третьего марта 1855 года Каушут-хан прибыл в Мары. Сопровождал его Непес-мулла. Каушут привез с собой богатый шелковый халат — дар хивинскому хану от народа Серахса. Но Мядемин был сначала настолько разгневан его опозданием — а Каушут действительно, послушав совета Ораза-яглы, отправился в путь только спустя четыре дня, — что даже не встретил гостей, а принесенный подарок с досадой отбросил в сторону.

Однако мудрый Мухамед Якуб Мятер посоветовал хану смирить бесполезный гнев и переговорить сперва с пришедшими, а халат он подобрал с пола, чтобы такое пренебрежение к их дару не обидело гостей, и сказал, что должен показать войску подарок, привезенный от туркмен «великому хану».

Мядемин велел позвать гостей. Он небрежно с ними поздоровался и даже не предложил сесть.

— Значит, правильно туркмены говорят: лучше поздно прийти, да на своих ногах. Спасибо, что наконец пожаловали. Впрочем, воля ваша, вы здесь хозяева.

Хан чуть не прибавил «пока», и Каушут почувствовал это.

— Хан-ага, мы виноваты перед вами. Но тут уж воля аллаха! Я хан у текинцев, и послать кого-нибудь вместо себя к такому великому вождю, как вы, посчитал недостойным…

— А почему сам не мог сразу прийти?

— На то есть причина, хай-ага.

— Какая же, говори?

— А если говорить, хан-ага, то в прошлую пятницу я справлял поминки по отцу.

— Год исполнился?

— Нет, семь лет.

— А что, у вас все после семи лет справляют поминки?

— Покойный отец мне перед смертью сказал: «И через семь лет устрой по мне поминки и отдай мулле мой хивинский дон».

Мядемин теперь немного успокоился. Он подумал, что действительно нет смысла сразу ссориться с текинским ханом, раз уж все равно он пришел…

— Ну ладно, хоп. Я согласен. — Хан хлопнул себя по ляжкам. — Теперь будем обедать.

Хан позвал слуг и велел вносить еду. Появилось и несколько человек из приближенных Мядемина.

За обедом хан окончательно смилостивился. Он сам предлагал Непесу и Каушуту кушанья, спрашивал, нравится ли им. Каушуту прислуживала молодая стройная женщина, она садилась то справа, то слева от него, клала прямо в рот виноград, пододвигала к нему фрукты… Но Каушут от этой заботы только чувствовал сильную неловкость и терпел лишь из-за того, что считал — гость должен подчиняться всем порядкам дома, в который пришел.

Мядемин, желая приободрить его, сказал:

— В нашем народе, Каушут-хан, самая прекрасная женщина прислуживает тому, кто ей больше всех понравился.

Каушут не нашелся что ответить на это и на всякий случай решил похвалить угощение:

— Повара у вас, хан-ага, замечательные! Так готовят, что ешь, ешь и оторваться не можешь. Дай вам аллах сто лет жизни!

Но Мядемин на эту похвалу обратил мало внимания. Видно, на уме у него было что-то другое.

— Хан, раньше мудрые люди, стоявшие во главе двух народов, для своего блага и для блага своих подданных объединялись родством. И потом уж не враждовали, а почитали друг друга.

Тут только Каушут сообразил, что задумал хан, и ему стало от этого даже немного не по себе. Но ответить он постарался как можно вежливее.

— Что ж, это верно, хан-ага, действительно мудрый обычай. Было бы мне лет на двадцать — тридцать поменьше, и я бы об этом подумал. Да теперь уж такие годы…

— Ну нет, хан, не спеши себя стариком считать. Человек и в семьдесят еще жить не бросает. А тебе-то, наверное, всего еще пятьдесят. А что такое пятьдесят для мужчины? Тем более для хана?

— Хан-ага, я взял себе одну жену. Мне ее пока вполне хватает.

Хан насмешливо поглядел на Каушута, словно желая сказать: «А чья дочь твоя жена, чтобы ей такая честь была?» Но продолжать разговор о женитьбе больше не стал. Он и сам понял, что это глупо.

После того как обед был закончен, все лишние удалились, и хан приступил к серьезному разговору.

Начал хан с того, что напомнил о событиях, произошедших в Мары десять лет назад. Тогда он, Мядемин, мог перерезать всех туркмен до единого, но, как мусульманин, не сделал этого, пожалел туркменский народ. И теперь он хочет, чтобы люди понапрасну не лили свою кровь.

Каушут в очень вежливых выражениях и стараясь не перечить хану отвечал, что сильным на то и дана сила от аллаха, чтобы они были мудрыми и справедливыми и не разоряли, а, наоборот, защищали более слабые народы. А о том, что случилось в Мары десять лет назад, он и сам очень жалеет и надеется, что этого больше не повторится.

Ханские слуги внесли чай в красивой посуде и удалились. Мядемин взял пиалу, знаком предложил гостям сделать то же и продолжал:

— Хан, давай говорить в открытую. Мы тебя пригласили совсем не для того, чтобы набиваться в родственники. Поскольку мы соседи, мы и жить должны в мире и согласии. А как это сделать — об этом я и хочу договориться.

— Благодарю за вашу откровенность, хан, мы и раньше знали, что вы желаете нам добра. Это каждому человеку ясно, что нет ничего лучше, чем жить в мире и согласии.

— А если ясно, хан, тогда надо помогать друг другу.

— Мы и с этим согласны. Но только хорошо, когда помощь бывает взаимной.

— Верно, хан. Положение ваше тяжелое, это ты должен знать не хуже меня. С одной стороны — Иран, с другой — Аймак… Если Хива не встанет на защиту туркмен, то все туркмены скоро переведутся. Но для того, чтобы защищать друг друга, нужно большое войско.

— Это понятно, хан-ага.

— И у нас такое войско уже есть. Но его надо кормить, одевать, где-то держать. Я думаю, то решение, к которому пришли наши мудрецы, и вас устроит.

— Я слушаю вас, хан-ага, говорите.

— А если говорить, — Мядемин пристально поглядел в глаза Каушуту, — мы решили, что серахские туркмены должны переехать в Мары. За спиной у туркмен должна стоять Хива, а не Иран.

Каушут опешил от такого предложения. Он даже не мог сразу сообразить, что ответить, и минута прошла в молчании.

— Так что же, согласны вы или нет?