Разговор шел о новостях пустыни, обо всем услышанном и увиденном. Караул рассказал, как жители одного аула привели к нему какого-то бродячего человека, на всех перекрестках дорог, у каждого порога кричащего проклятья Салланчак-мукаму и его создателю… Для верности ему даже связали руки, но и в этом незавидном положении он продолжал плеваться и кричать;
— Проклятье искусителю! Проклятье искусителю— таков глас небесный!.. Мой путь — с востока на запад, мой хлеб — камень пустыни, голос мой — глас небесный: проклятье совратителю с путей мусульманских!.. Греховен Салланчак-мукам, исчадье шайтана! В черном сердце порожден, черными устами выблеван! Если не хотите быть гяурами — держитесь подальше от греха! Заткните уши, замкните уста! Трижды прокляты те, кто чтут эту приманку шайтана наравне с азаном и аятом!.. Берегитесь! Проклятье совратителю!..
Оказалось, его отправили сюда с этой проповедью-проклятьем уламы[125], взяв с него обет, что он обойдет все жилища туркмен. И некоторые из тех, что привели его, предлагали отбить ему охоту бродить по аулам и порочить их мукамчи…
— И что же вы сделали? — не на шутку обеспокоился Годжук Мертен, даже на локте приподнялся. — Что вы сделали с ним?!
— Не тревожься, брат, — усмехнулся Караул, довольно погладил свою редкую седую бороду. — Ты уж столько прочитал мне за жизнь своих нравоучений — мне, стар-шему-то брату! — что я велел отпустить его без всякого вреда… Что может сделать глупый и подлый шакал полночной луне, утренней звезде?! Пусть себе тявкает…
— Спасибо тебе, — облегченно сказал младший брат.
Он никогда не пытался противопоставить свою музыку религии, и ему даже в голову не приходило, что его мукамы могут вызвать такое недовольство уламов. Каждое дело человеческое идет своим путем, каждому назначено свое, и местные муллы, даже самые глупые и жадные из них, как ни косились, но все же понимали это и вынуждены были терпеть обрядовую славу Салланчак-мукама. И сам он, кого этот странный человек обзывает на весь белый свет совратителем, всю жизнь старался придерживаться законов, по которым жил и живет его народ: и намаз творил, и послеобеденный товвир читал. А теперь вот посылают с проклятьями маленького глупого человека… Нет, другое что-то здесь. Непокорностью туркмен недовольны, вот в чем тут дело…
Он сказал об этой своей мысли Караулу, и тот хлопнул себя ладонью по колену:
— А ведь верно, брат!.. Не твой мукам им спать не дает; не веревка мешает верблюду, а кол, к которому привязана его веревка… Нам еще не хватает сил, чтобы выгнать гызылбашей, проклятая рознь мешает, а они бессильны уже… да, не в состоянии даже и дань собрать. Как обожравшиеся падалью шакалы в своем дневном логове, так и они в своей столице залегли. И вся наша надежда, — Караул принизил голос, оглянулся, хотя здесь не могло быть чужих ушей, — на север… Хочу сказать тебе, брат, то, что утешит тебя в твоей болезни: срок избавленья близок… Сам знаешь, не раз туркмен садился на коня, не раз ото сна дедовское оружие будил. Но мы слабы, разделены пустыней… не собрать нам пальцы в кулак. А теперь в пути уже посланцы от нас — туда, в Астрахань… Не с востока для нас солнце взойдет — с севера! Как взошло для многих уже, ты знаешь. Русские не терпят розни и умеют ее убивать… А послы уже в пути, знай это. Но молчаньем дорогу им выстелим, брат…
— Спасибо, — дрогнувшим слабым голосом сказал Годжук Мерген, откидываясь на свое ложе. — Еще раз спасибо тебе. Ты не мог меня лучше утешить… Неужто между кетменем и серпом не будет больше раздора и все посеянное можно будет собрать?!
— Ну, для этого к ним еще нужно и ружье… Да, я все хотел спросить тебя: цело ли то ружье? Помнишь, подарил я тебе его, чтоб мог ты выбрать себе гуни, младшую жену? Не послушался меня, а зря: теперь бы дети и внуки окружали тебя…
— У меня много детей, еще больше внуков — видишь эти оклавы и метки на них? А ружье цело. Оно там, под кошмой от недобрых глаз… Ты хочешь его взять? Бери, оно мне не нужно.
— Подарки назад не берут, — сказал Караул, доставая из-под кошмы завернутое в тряпки ружье. — А вспомнил я о нем не зря: мне донесли, что с гор на днях спускается сюда со своими негодниками этот башибузук Акназар… Сколько я их наказывал, сколько гонял по ущельям, а они все не унимаются. Видит аллах, всякое наше терпенье кончилось! Еще осенью, отпустив одного из захваченных его негодяев, предупредил я его, что если еще раз совершит он набег, то пусть пощады не ждет… И что же?! Два аула уже разорены, разграблены, сиротам и вдовам утешенья нет… Но я положу этому конец! Я поймаю и повешу его за ноги, и пусть подыхает медленной смертью этот бешеный пес, терзающий свою землю!..
— Но зачем же так… — начал было Годжук, укоризненно и беспомощно глядя на брата, но тот хлестнул плетью по кошме, яростно крикнул:
— Молчи! Не будет пощады ему и его отребью!.. Ведь не утешит твой Салланчак-мукам, сирот не накормит! А этот Акназар, туркмен по крови и змея по бессердечности, не задумается отнять у матери и продать в рабство дитя, изнасиловать девочку… рука у него не дрогнет убить тебя на своем ложе! Скажут ему, что ты Годжук Мерген, но он засмеется и убьет тебя… — И помолчал, успокаиваясь, гася в глазах ярость. — Мы устраиваем несколько засад, потому что не знаем, где он спустится. И ждать его надо везде, здесь тоже. Потому я и хочу зарядить твое ружье… мало ль что может случиться. Не ты, так другой мужчина аула схватится за него при нужде. А этого негодника я не оставлю жить на земле…
И впервые, может, нечем было Годжуку Мергену ответить своему старшему брату. Молчал мукамчи, как никогда, чувствуя свое бессилие, видя беспощадную правоту брата…
Теперь ружье стояло, прислоненное к тяриму, и напоминало ему о его бессилии и о жестокости мира. Говорят, что если любой инструмент, будь то дутар, кетмень или серп, не будет использован по своему назначению, то мастер, его сделавший, не найдет покоя даже и в могиле. Если бы все оружейных дел мастера не спали спокойно в могилах!.. А из этого ружья, похоже, не стреляли еще ни разу: совсем новенькое было оно тогда, и уж за последние сорок лет Годжук Мерген может поручиться…
Мальчик, радость его нечаянная, ушел, и опять все стихло, лишь слышны были иногда стоны все никак не могущей разродиться женщины, — бедняга, измаялась совсем… Мир велик, прекрасен и жесток — как в нем разобраться? Он прожил целую жизнь и уяснил себе только одно: не надо бы делать плохое друг другу. Не надо бы… но как?! Какой струной тронуть сердца жестокого Акна-зара, жадного Эсен-хана, глупого посланца уламов? Он постиг, казалось бы, все мыслимые и немыслимые звучания дутара, он заставил его говорить почти по-человечески, но этой струны в нем не нашел, не знает… Его брат Караул, родная кровь, поймает Акназара, повесит его за ноги и заставит умирать мучительной смертью, а его дутар виновато промолчит об этом, ибо даже не знает, как это выразить, назвать… Справедливостью? Но справедливость в другом: не причинять плохого друг другу. Карой? Но не для того рос тутовник, не для того натягивал эти струны Сеит-уста, мир его праху; да и как может судить и карать человек человека, если подумать, по какому праву?.. Нет, он не может оспорить правоту Караула, потому что она неотделима от неправоты этого мира; но и одобрить это его дутар не в силах — и потому молчит…
И тем не менее музыка живет в этом мире и нужна ему — не меньше нужна, чем кетмень для земли и пастбище для скота. Он уйдет, а она останется и будет звучать всегда, потому что она часть этого мира. Останется в долгих напевах пастуха, в колыбельной матери, в журчанье всеоживляющей воды в арыке — с ними и в них. В Нуркули, в радости, ниспосланной аллахом ему, старику. Какие чистые звуки и слова выпевает его чистая душа в наивных, немного неуклюжих пока своих мукамах! Впервые встречает он такого мальчика, такие чуткие пальцы и безошибочное ухо — и когда?!
И впервые Годжук Мерген почувствовал тоску смерти. Он еще не чувствовал ее по-настоящему, думая об Айпар-че, о всех близких и дорогих людях, о предрассветной степи с ее тончайшим холодком, с ее легчайшими облачками, — обо всем, что придется покинуть… Так или иначе, но он готов был к ней, как бывает готов всякий старый человек, уже-таки уставший жить с больным телом, с угасшими мечтами, с повторениями того, что уж было много-много раз. Но вот вдруг судьба подвела к нему за руку этого мальчика… Зачем? Чтоб тоскливей было уходить? Ему, старику, ведь не надо много; ему полгода надо, год, чтобы успеть научить мальчика самому главному— чтобы он, глядя на людей, видел сначала их добрую сторону. И чтобы служил этому доброму как самый преданнейший из слуг. Ибо лучше нельзя бороться со злом, как только увеличивая, укрепляя добро. Злом же изгонять зло — это все равно что бить упрямого нара, такого, какого подарил ему когда-то Майли-бай: чем больше его бьешь, тем становится он злее…
