В который раз подскакал Эсен-хан. Вытирая рукавом жирное, все отчего-то в обильном поту лицо, оглянулся на косогор:

— Что будем делать, почтенный?!

Рахими-хан с едва скрываемым презрением наблюдал за ним, потом обернулся к Багтыяр-бегу:

— Сколько, говоришь, всего сабель у нас?

— Не больше сотни, о хан.

— Нет-нет! — почти испуганно заговорил Эсен-хан, опять оглядываясь на дальнюю толпу. — Дойдет до шаха… нет, надо по-другому. Я поеду к ним. Они не посмеют, голодранцы!..

— Пошли нукера и вели им приблизиться. Мы должны видеть их намерения. К тому же тут, внизу, будут они не так опасны. Но откуда, я спрашиваю, им стало все известно? От кого пошел слух?!

— Не знаю. Я всем' повелел молчать, я…

— «Всем»?! Тогда понятно, где болтал язык и слушало ухо…

— А почему бы не у вас, почтенный?! — ощерился Эсен-хан. — Уши есть везде, а слухи летят быстрее ветра, им даже горы не преграда…

— Об этом знал лишь я и мой советник. А мои джигиты оказались здесь самыми последними из всех, услышавших о том… Но не мне, а тебе говорить со своими подданными. Говори, мне некогда ждать.

— Позвать сюда этих бездельников!..

«Бездельников…» — думал Рахими-хан, глядя на него. — Ты и дня не работал в своей жизни так, как они работают каждый день. И это хан, властитель земель, душ и судеб?! Жадная, глупая, трусливая собака…»

Толпа не сразу, с остановками перетекла вниз, затопила долину, не дойдя десятка шагов до выстроившихся в линию нукеров. Эсен-хан на пляшущем, злобно косившемся жеребце метался в сопровождении телохранителей перед нею и то уговаривал, то хрипло кричал что-то, грозя богатой ханской плетью, указывая ею в сторону аула. Но это, видно было, никак не успокаивало людей; наоборот, чем дальше, тем угрюмее становились лица, злобнее взгляды, смелее выкрики… Надо было либо обнажать сабли, либо отступить. Презренье и гнев овладели Рахими-ханом. Он уже собрался было пришпорить своего коня и сам выехать к этой черни, но разгоряченная, непримиримо сверкавшая глазами толпа вдруг сама стала смолкать, оборачиваясь и будто кого ища; и вот смолкла и раздалась, словно пропуская кого-то, хотя пропускать (и Рахими-хан отчетливо видел это) было вроде бы некого… Гасли взгляды толпы, опускались руки, только что хватавшиеся за оружие, затихли позади нее крикливые женщины— лишь по образовавшемуся проходу трусил на неприглядной коняжке какой-то старик, не успевший, видимо, освободить кому-то дорогу…

— Что еще там? — недовольно бросил Рахими-хан, не ожидая ничего хорошего и от этого внезапного, странного смирения толпы: по своему немалому опыту он знал, что после таких вот передышек упрямство и ярость людей возобновляются порой с утроенной силой.

— Сам не пойму… — Багтыяр-бег беспокойно вглядывался в толпу, ища причину. — Кто-то к ним, кажется, прибыл… Старик!

— Старик?

— Да-да, старый мукамчи… Это он, Годжук Мер-ген!

— Как, на той паршивой кляче?!

— Другой у него нет… Боюсь, хан, что отару нам придется гнать назад.

— Я слышал о нем… но чтобы нам, двум ханам, пятить своих коней перед этим старым хрычом с дутаром?! Ты забываешься, бег! Ты прибавляешь ему то, что отнимаешь у нас…

— О нет, хан. Поверь, это серьезно.

— Так уж серьезно? Если он начнет сейчас петь то же, что его сородичи, я прикажу нукерам посадить его задом наперед на эту клячу и отправить куда-нибудь к святым местам, подальше в пустыню… Или дать плетей!

Советник внимательно глянул на него и, помолчав, произнес:

— Это война.

— Какая война, с кем? С этим сбродом?

— Со всеми туркменами, ашна[110]… — Багтыяр-бег позволял себе это покровительственное «ашна» только тогда, когда был совершенно уверен в своей правоте, и хан знал это. — Изнурительная и безуспешная, днем и ночью… Лучше нам не трогать этого, Рахими.

Хан, не спуская глаз со старика, пробормотал проклятье. А старый, горбившийся в седле мукамчи между тем остановился в проходе, оглядываясь и приветствуя кивками людей, потом что-то спросил. Ему ответили, и он старчески медленно повернулся к Эсен-хану. Нет, он не просил людей умерить свое негодованье и пока не шуметь, он даже знака никакого не подал им — ни рукой, ни видом своим, но под его спокойным и будто жалеющим взглядом смирялись самые необузданные из сородичей, умолкали крики, спадал гнев…

Ничего необычного в этом старике не было, множество таких жило по аулам, встречалось на дорогах, сидело у кибиток на далеких стойбищах. Только, может, добротней была и аккуратней сидела на нем одежда, тоньше и суше были кисти рук — да так и не приучилось за долгую жизнь к бесстрастию его живое и открытое лицо… Раздражение не помешало Рахими-хану увидеть и оценить все это, ибо настоящая мудрость, считал он, в том и состоит, чтобы не дать чувству затмить глаза разума. Багтыяр прав, здесь торопливость и гордыня неуместны.

Мукамчи все смотрел в сторону Эсен-хана — и тот словно не выдержал его взгляда, тронул к нему коня. И старик шевельнул поводьями, не торопясь поехал ему навстречу. Хан торопился, первое слово должно было остаться за ним, иначе получился бы не разговор повелителя с подданным, а один позор:

— Бахши, твои соплеменники сами не знают, что делают!.. Или они забыли аллаха и правую руку его на земле, светлейшего шаха? Или они думают, что два хана, здесь находящиеся, не сумеют выполнить высочайший фирман[111], каких бы жертв это ни стоило?! Верни им благоразумие, бахши, а я — я, Эсен-хан! — буду сам думать об их судьбе!.. Я тебе обещаю, почтенный…

— Зачем что-то обещать мне, о хан? Мне ничего не надо. Но этим людям, моим аульчанам… Они ничего не слышали о фирмане, хан. Они хотят жить там, где всегда жили их предки, только и всего. А фирман… где он? Мы хотели бы его услышать.

Старые ясные глаза мукамчи глядели на хана кротко, почти с верой в тот не существующий нигде на свете фирман и в то, что все происшедшее здесь есть всего лишь временное недоразумение, которое по прочтении указа будет тотчас развеяно… Эсен-хан весь взмок. Юля глазами, оглядываясь и приглушив голос, он почти прошептал:

— Прошу тебя, о бахши, потише… Это негласный фирман. Знают о нем… да, о нем знают здесь лишь трое: я, Рахими-хан, а теперь и ты. Мы доверяем тебе, цени это. Здесь государственная нужда, и потому всякая непокорность… Ты сам хорошо знаешь, как гневен шах к непокорным. А мы лишь стрелы его лука… Скажи им, пусть расходятся по своим аулам.

Тень набежала на глаза мукамчи. Он пытливо глядел в маслянистое, принужденно улыбающееся лицо хана, и взгляд его с каждой минутой становился все недоверчивей и, казалось хану, все острей, проницательней… Хан не раз слышал, что скрывать правду от этого старика, мол, невозможно и никогда не надо, что глаза его обладают удивительной для человека способностью видеть самую душу, угадывать все затаенные помыслы ее, прегрешенья и достоинства. Нет, он и теперь считал все это досужим вымыслом, сплетнями ветра, которыми полны даже безлюдные Каракумы; он всякие за свою жизнь повидал глаза, он обманывал глупых и дурачил умных, он притворялся, лгал, не раз выкручивался перед шахом и его визирями и потому привык верить своей хитрости, ставить ее куда выше человеческой проницательности. Но всякий раз, волей или неволей встречаясь с этим стариком, своим подданным из предгорного аула, он даже от себя не мог скрыть какой-то боязни, постоянного неудобства перед этими нестрогими, понимающими и будто бы даже сожалеющими ему во всем глазами и старался побыстрее уйти из-под них, вырваться из этого всепонимающего сожаления…

— …Не надо ссор и криков, когда можно устроить все по-мирному. Ни шах, ни я, хан, не оставим их без своего покровительства. Мы раскопаем новые родники, выроем колодцы…

Надо было что-то говорить, не молчать перед этими глазами, а говорить уже было нечего. Эсен-хан чувствовал себя в положении человека, собственными руками затягивающего на своем горле аркан… проклятые глаза!