При стуках чаш Боян поет,

Вновь тешит князя и дружину…

Но кончен пир — и князь идет В великолепную одрину.

Сняв меч, висевший при бедре,

И вороненые кольчуги,

Он засыпает па одре,

В объятьях молодой супруги…

Князь спит покойно… Тихо встав.

Рогнеда светоч зажигает

И в страхе, вся затрепетав,

Меч тяжкий со стены снимает…

Идет… стоит… ступила…

Едва дыханье переводит…

В ней то кипит, то стынет кровь…

Но вот… к одру она подходит…

Уж поднят меч!..Вдруг грянул гром,

Потрясся терем озаренный —

И князь, объятый крепким сном,

Воспрянул, треском пробужденный —

И пред собой Рогнеду зрит…

Ее глаза огнем пылают…

Подъятый меч и грозный вид

Преступницу изобличают…

Меч выхватив, ей князь вскричал:

«На что дерзнула в исступленьи?..»

— «На то, что мне повелевал

Ужасный Чернобог — на мщенье!» —

«Но долг супруги? Но любовь?..»

— «Любовь! к кому?., к тебе, губитель…

Забыл во мне чья льется кровь,

Забыл ты, кем убит родитель!..

Далее следует монолог Рогнеды, исполненный справедливого гнева и негодования, заканчивающийся словами:

С какою б жадностию я

На брызжущую кровь глядела,

С каким восторгом бы тебя.

Тиран, угасшего узрела!..

И князь ппоизносит свой суровый приговор:

Супруг, слова прервав ея,

В одрину стражу призывает.

«Ждет смерть, преступница, тебя!» —

Пылая гневом восклицает.

«С зарей готова к казни будь!

Сей брачный одр пусть будет плаха!

На нем пронжу твою я грудь

Без сожаления и страха!»

Заключительная часть поэмы рисует сцены несостоявшейся казни:

И вот денница занялась,

Сверкнул сквозь окна луч багровый —

И входит с витязями князь

В одрину, гневный и суровый.

«Подайте меч!» — воскликнул он.

И раздалось везде рыданье.

«Пусть каждого страшит закон!

Злодейство примет воздаянье!»

И быстро в храмину вбежав:

«Вот меч! Коль не отец ты ныне,

Убей!» — вещает Изяслав.

«Убей, жестокий, мать при сыне!»

Как громом неба поражен,

Стоит Владимир и трепещет,

То в ужасе на сына он,

То на Рогнеду взоры мещет…

Наступает финал — умиротворяющий и всепрощающий:

Речь замирает на устах,

Сперлось дыханье, сердце бьется,

Трепещет он, в его костях

И лютый хлад, и пламя льется,

В душе кипит борьба страстей:

И милосердие, и мщенье…

Но вдруг, с слезами из очей —

Из сердца вырвалось: «Прощенье!»

Древняя легенда, дошедшая до нас, возникла и сложилась на Севере, скорее всего в Полоцке, и вошла в более поздние летописные своды, как и многие летописные материалы других русских городов. О Рогнеде же мы не имеем более никаких сведений кроме записи в летописи: «В год 6506 (1000). Преставилась Малфрида. В то же лето преставилась и Рогнеда, мать Ярослава». Запись эта появилась лишь в первом летописном своде, написанном в Софии Киевской при Ярославе. Поэтому и говорится в тексте о том, что Рогнеда была матерью Ярослава.

Еще в Корсуни Владимир Святославич утвердился в намерениях учредить в Русском государстве собственную церковь, которая могла бы ему служить так же, как греческая служила византийским императорам. Во время его встреч с греческим духовенством, прибывшим из Константинополя, подолгу обсуждались условия учреждения и организации церковных служб и органов в соответствии с правилами церковного устава «Номоканона». Владимиру хотелось иметь под рукой независимую от Константинополя церковь, однако пришлось согласиться с тем, что на высшие церковные должности должны назначаться греческие иерархи. Да и не было еще на Руси своего духовенства, способного окормлять государственную церковь.

Ни о каком единовременном крещении Руси Владимир тогда не помышлял, хорошо представляя себе абсурдность такого намерения в условиях, когда взаимосвязи русских городов и весей не были налажены настолько, чтобы проводить такого рода мероприятия. Поэтому речь могла идти пока что лишь об учреждении киевской церковной митрополии и епископского богослужения в нескольких самых больших русских городах. Но прежде необходимо было подготовить почву, то есть ликвидировать старую языческую культовую практику, разорив капища и требища — места поклонения племенным богам и самому верховному божеству — Перуну. Этим Владимир мог заняться не ранее осени 989 года, по возвращении из корсуньского похода, или даже весною 990 года.

Сведения по данному вопросу, содержащиеся в наших летописях, едва ли можно считать достоверными, многое построено на домыслах самих благочестивых монахов-летописцев, датирующих «крещение Руси» 988 годом. Чтобы убедиться в этом, обратимся к византийским хроникам. В хронике александрийского патриарха Евтихия «Нить драгоценных камней» события развертываются в следующей последовательности. В конце 987 года войско мятежного Варды Фоки стояло у Хризополя, расположенного в Малой Азии против Константинополя. Василий II в начале 988 года заключает договор с князем Владимиром о помощи. Летом 988 года шеститысячный русский отряд прибывает в Византию и принимает участие в разгроме Варды Фоки в битве при Абидосе 13 апреля 989 года. Лето 988 года Владимир проводит у днепровских порогов, ожидая прибытия Анны, как было условлено в договоре с императором Василием. Но Анна не прибыла, и стало ясно, что император обманул киевского князя. Тогда и возникает решение идти походом на Корсунь, чтобы наказать императора за его клятвопреступление. Русские суда весной 989 года спускаются вниз по Днепру и высаживаются в Крыму вблизи Херсонеса. Взятие города византийские хроники датируют временем между апрелем и июлем, а прибытие Анны в Херсонес — началом осени.

Следовательно, Владимир возвратился в Киев значительно позднее так называемого «крещения Руси» и до того события, которое вошло в нашу историю как «поругание языческих идолов».

…То, что произошло, потрясло киевлян. В один из дней на Старокиевской горе собралось множество людей со всех концов города и из окрестных селений. Церемониал низвержения идолов был заранее подготовлен и походил на публичную казнь разбойников, во время которой первыми казнят рядовых членов шайки, а в конце их главаря. Сначала порушили статуи Волоса, Хорса, Даждьбога, Мокоши и Симаргла, бросив их в огромный костер, а затем приступили к Перуну: свалили его на землю, содрали с него позолоту и каменья и, привязав к хвосту лошади, поволокли по Боричеву взвозу к Днепру, подталкивая на ходу статую шестами и беспрестанно колотя ее палками. Огромная толпа потянулась вслед за ним вниз. Легко представить себе состояние киевлян, ставших невольными свидетелями этого «святотатства». Ведь и те, кто считал себя христианами, еще не отрешились от прежней веры и почитания славянских богов и не отрешатся на протяжении целых веков. Стон и плач стоял великий, и дружинам было нелегко сдерживать волнение людей, потерявших священных покровителей их рода и семьи, посевов, скота и урожая.