Всех их сближала одна территория, которую Катаев уже нагло называл своей «вотчиной».

Маяковский жил на два дома, но в одном районе — в Водопьяном переулке (ныне не существующем) с Лилей Брик, там, где свили гнездо лефовцы, и в Лубянском проезде.

Асеев жил на Мясницкой, на девятом этаже, во дворе Вхутемаса с золотисто-рыжей женой Оксаной, одной из пяти харьковских эксцентричных сестер Синяковых, дочерью черносотенца и «прогрессистки»[31].

Пастернаку Вхутемас был родным: с 1894-го долгие годы они обитали там — во флигеле, а затем в казенной квартире при тогда еще Училище живописи, ваяния и зодчества вместе с отцом-преподавателем (между прочим, уроженцем Одессы).

Итак, в апреле 1923-го Катаев женился. Как полагали некоторые — спешно и в отместку Леле Булгаковой.

Анна родилась 8 июля 1903 года в Одессе на Коблевской улице в семье коллежского секретаря Сергея Сергеевича Коваленко и Анны Николаевны Филипповой. Изъяснялась на четырех языках, стала художницей. В 1919 году ее родители слегли с тифом в одну больницу. Отец умер, мать выжила.

За Анной ухаживал брат Ильфа, художник Михаил Файнзильберг. Была она строга, с колючим характером, но он говорил: «Я точно знаю, кто тебе подойдет». У нее было прозвище Муха. Еще ее называли Мусей.

Она участвовала в «красном» «Коллективе художниц» и помогала украшать плакатами город. С подругами в 1920-м они замотали кумачом памятник Екатерине, превратив в своего рода коммунистическую мумию.

Брат Сергей, ставший механиком, то и дело выручал провиантом — хлебом, колбасой, сыром — ее друзей-богемцев, как он выражался, «босяков».

На вопрос: «Как вы революцию пережили?» — Анна отвечала: «Танцевали…»

Перебраться в Москву ее уговаривали настойчиво… Катаев помогал ей. Она вспоминала: передавал гонорары от одесских публикаций через Бабеля.

По многу раз призывные послания в Одессу отправляла тройка друзей — Катаев, Олеша, Ильф[32].

18 марта 1923 года Ильф писал:

«Дорогая Муся,

Ваше время настало. Не отнеситесь к тому, что Вы сейчас прочтете, легкомысленно. Ибо это важно по многим причинам для меня, а Вам будет полезно. Дорогая Муся, кидайте Коблевскую улицу, на которой Вы живете, ибо нет смысла на ней жить, если есть Чистые пруды. Нет расчету жить на юге, если Москва расположена в центральной полосе России. Прекрасное настоящее и изумительное будущее Вам обеспечено. В этом порукой линии Вашей и моей руки. Я не напишу ничего больше того, что написал. Соберитесь с мыслями и езжайте».

К письму был приложен его рисунок с объяснением: «Муся, это Страстной монастырь[33]. Самый лучший в мире».

Рисунок Ильи ильфа. 1923 г.

В том же конверте находилось письмо Олеши:

«Милая Муся!

Нет спасенья: нужна помощь, нужен друг, кусок прошлого, кусок Одессы, сердца. Муся Коваленко, чудесная свидетельница моих лучших дней, милая современница самой счастливой поры моей жизни — приезжай к нам в Москву. Что тебе терять в Одессе? Приезжай к нам… Здесь Катаев, Ильф и я. Только ты осталась, больше никого нет в мире. Это все сериозно. Это настоящая просьба. Приезжай, утешительница. Ждем. Ждем. Просим.

Целую ручку. Юра».

А вот и жених:

«Дорогая Муся!

Пишу от имени троих. Твое письмо получено 5 минут тому назад. Решение твое приветствуем. 2 миллиарда, которые тебе необходимы, будут высланы не позже пятницы 6-го апреля по телеграфу. Покупай только самое необходимое, остальное устроится здесь. День приезда телеграфируй точно — встретим. Лирическую часть откладываем до встречи. Сейчас торопимся: Маяковский читает новую поэму “Про это” (об отвергнутой любви). Целую лапы.

ВалКатаев».

Когда Анна перебралась в Москву, сразу и поженились.

В начале мая Катаев сообщал ее матери в Одессу:

«Честное слово, я не знаю как в таких случаях надо писать, в общем, я женился на Мусе. Как это произошло я до сих пор не могу как следует понять. Не знаю, известно ли Вам, что года 2 тому назад я был страшно влюблен в Мусю. Муся тоже была ко мне в достаточной степени нежна. Сейчас эта старая нежность развилась с такой силой, какой ни я, ни Муся от себя не ожидали. Я уверен, что Муся будет мне хорошей женой и добрым другом, а я ее очень люблю. Сейчас мы счастливы всерьез и надолго. Мне хочется быть Вашим нежным сыном — ведь у меня нет ни отца, ни матери. Хорошо?»

«Я привязалась к Вале и люблю его, — в июне писала матери Муха. — Если бы ты знала, какой он милый, он совсем как большой ребенок».

Катаев стал посылать Анне Николаевне шутливые отчеты о налаженности их быта, сопровождая выразительными картинками: ножи, вилки, ложки, щетка, шкаф, кушетка, этажерка, «завел себе текущий счет в Госбанке»… «Теперь, если Вы, мамаша, хочите узнать за свою дочку, многоуважаемую Мусю, — юродствовал он, — то просю Вас убедиться в етом». Под изображением рта и зубов было написано: «Что это т-т-такое?», и следовала перевернутая разгадка: «Мухины грязные зубы». «Впрочем, — уточнял зять, — Муха только что побежала чистить зубы, несмотря на то, что мы ей клялись, что сегодня будний день и вообще ничего похожего на двунадесятый праздник».

Начало письма Валентина Катаева Анне Николаевне Коваленко. 1923 г.

«Муха лежит, — сообщал он Анне Николаевне в другом письме. — У нее болит животик и она сейчас будет пить слабительное. Она ужасно морщится и капризничает, а потому написать не может. Мы счастливы вполне, сильнее чем вчера и позавчера, а завтра и послезавтра будем еще счастливее. Даже удивительно за что нам такое счастье».

«Живу под боком у семейного счастья», — вторил Катаеву Олеша.

В другом письме Анне Николаевне Катаев превращался в персонажа какого-нибудь своего фельетона: «Хочу пальто с большим выдровым воротником. Хочу большие и красивые боты. Хочу перчатки. Хочу синий костюм. Хочу костюм маренго. Хочу часы. Хочу портсигар. Хочу визу в Италию. Хочу телефон. Хочу пианино. Хочу самовар. Хочу выкраситься в рыжий цвет. Хочу спать».

Анне Николаевне жилось трудно. «Сейчас у меня большие неприятности с квартирой, опять обложили не по силам как нетрудовой элемент, — жаловалась она дочери. — Говорят, если вы не можете платить, идите жить в подвал и освободите нам квартиру, я буквально не в состоянии бороться…»

Гонорары от своих не только одесских, но киевских и харьковских публикаций Валентин Петрович отдавал теще: «Вообще, я решил, что все деньги с провинции будут идти на Ваш счет».

Муся же фигурировала в нескольких письмах из Москвы Семена Гехта. 22 ноября он сообщал своей подруге, тоже из «Коллектива художниц», Генриетте Адлер[34]:

«Милая, дорогая, родная Генриетта,

Ваше последнее письмо доставило мне много радости. Я получил его 19-го. Я как раз был у Катаева. Сидели: Катаев, Муся, Иля и я. Катаев захлестывал Мусю экспансивными поцелуями (он это делает с 4-х часов дня до часу ночи — публично). Иля сидел мрачный — нет писем и все такое. Я сидел тоже мрачный — день был чересчур неприятный. И вот — легкий стук в передней комнате. Письмо грохнуло о жесть, ящик свистнул, почтальон ушел. — Друзья, письмо! — сказал Катаев. — Это от мамы! — крикнула Муся. — Это мне! — процедил сквозь зубы Иля. А я молчал. Иля бросился к ящику, выловил письмо и произнес вяло. — Это для Гехта».

«Я женился на своей старой любви — Анне Сергеевне Коваленко, в которой нашел доброго товарища и нежную жену», — писал мастер «экспансивных поцелуев» в автобиографии 1924 года.