Кстати, диссонансом этим посиделкам была демонстрация, прошедшая по улицам Москвы 7 января 1923 года. Впервые отмечалось «комсомольское рождество». Ряженые несли пятиконечные звезды и плакат: «До 1922 Мария рожала Иисуса, а в 1923 родила комсомольца». Между тем Булгаков и Катаев были близки и по «религиозной генеалогии»: у обоих деды — священники, а отцы — очень набожны и даже внешне похожи на «духовных лиц» (Афанасий Булгаков — богослов и историк Церкви).

Начались свидания с Лелей: «Мы смотрели в Театре оперетты “Ярмарку невест”, и ария “Я женщину встретил такую, по ком я тоскую” уже отзывалась в моем сердце предчувствием тоски».

Был лютый мороз. Там у Патриаршего пруда, где однажды возникнет Воланд, «возле катка у десятого дерева с краю», зачем-то обмотанного «колючкой», они целовались.

«Это дерево — мое, — написал он по свежим следам. — Возле него она сказала мне: “Люблю”. За последние пять лет никто не говорил мне ночью, в снегу, возле колючей проволоки, у черного ствола дерева “люблю”. Мне кричали “стой”, меня расстреливали, раздевали, били рукояткой револьвера… Но “люблю”…»

«Наши губы были припаяны друг к другу морозом», — написал спустя больше полувека.

Он простудился на этом свидании возле бешеного катка, который температурно сверкал и кружился в нескольких стихотворениях 1923 года:

Леля, пробыв в Москве около недели, должна была уезжать. «В последний раз ее синие глаза отразились в моем холостом зеркале… В последний раз она сидела у меня на коленях в сереньком мохнатом свитере, и в последний раз я целовал ее полное горло».

Катаев провожал на Брянском вокзале, ожидая ее возвращения через несколько месяцев, и твердил: «Не уезжай». «Не уезжай. Мне нужна хорошая жена и добрый друг. Я устал. Не уезжай».

В отсутствие Лели он пошел к Мишунчику и сообщил, что желает взять ее в жены.

«Катаев был влюблен в сестру Булгакова, хотел на ней жениться, — вспоминал писатель Юрий Слезкин. — Миша возмущался. “Нужно иметь средства, чтобы жениться”, — говорил он».

Вот как Михаил Афанасьевич (Иван Иванович) показан в рассказе у Катаева того времени: «Он гораздо старше меня, он писатель, у него хорошая жена и строгие взгляды на жизнь. Он не любит революции, не любит потрясений, не любит нищеты и героизма».

В сущности, этот ретроград бессердечен: «Он хватает ручку и начинает быстро писать на узенькой бумажке рецепт моего права на любовь. Он похож на доктора. Две дюжины белья. Три пары обуви (одна лаковая), одеяло, плед. Три костюма, Собрание сочинений Мольера, дюжина мыла, замшевые перчатки, бритва, носки и т. д. и т. д. и Библия.

— Два года минимум. Вот-с выполните этот списочек, и тогда мы с вами поговорим.

Да, еще одна вещь. Он совсем и забыл. Золото, золото. Золотые десятки. Это самое главное. О, я преклоняюсь перед золотом. Купите себе, ну, скажем, десять десяток. Тогда с вами можно будет поговорить даже… о сестре.

Он уверен, что это невыполнимо.

Бедняга. Он мечтает об Америке и долларе».

Но Катаев не обличал приятеля: «Посмотрим, кто из нас американец. У меня нет ничего, но у меня будет все… Я разночинец, у меня нет быта и правил, нет семьи, нет ничего, кроме молодости, закаленной дочерна в пламени великого пятилетия…»

Он как бы подтверждал желчный бунинский диагноз, но высвечивал не наглость, а драму «разночинцев», которых эпоха перемен закрутила и «закалила дочерна».

Любопытно, что Булгаков рассуждал так же, как десятью годами ранее противники его собственной женитьбы: беспечность, легкомыслие…

По Катаеву, он писал письма и слал телеграммы Леле. Потом отправился к ней. Они гуляли по Киеву, посетили лавру, спустились в пещеры. И сожгли написанное друг другу:

Другое стихотворение так и называлось «Киев»:

Рассказ о неудавшейся любви заканчивался ледяным обращением к Булгакову: «Иван Иванович, не беспокойтесь, опасность пока миновала. Вашему семейству не угрожает разгром. Спите спокойно, мечтайте о долларе, а в свободное от этих занятий время американизируйтесь. Кстати, у вас уже починили крышу? Только, пожалуйста, не учите меня больше жить. Отныне я буду жить сам».

Та же история в интерпретации Татьяны Лаппы: «Был у нее роман с Катаевым. Он в нее влюбился, ну и она тоже… Стала часто приходить к нам, и Катаев тут же. Хотел жениться, но Булгаков воспротивился, пошел к Наде (другая сестра. — С. Ш.), она на Лельку нажала, и она перестала ходить к нам. И Михаил с Катаевым так поссорились, что разговаривать перестали. Особенно после того, как Катаев фельетон про Булгакова написал — в печати его, кажется, не было, — что он считает, что для женитьбы у человека должно быть столько-то пар кальсон, столько-то червонцев, столько-то еще чего-то, что Булгаков того не любит, этого не любит, советскую власть не любит… ядовитый такой фельетон…»

Татьяна путала — рассказ напечатан был. Впервые под названием «Печатный лист о себе» он вышел в литературном приложении к газете «Накануне» 15 апреля 1923 года, а под названием «Медь, которая торжествовала» был включен в сборник рассказов Катаева «Сэр Генри и черт» (Книгоиздательство писателей в Берлине, 1923).

Но есть все основания полагать, что на этом отношения Катаева с Лелей не прекратились.

Летом 1924-го, окончив институт, она перебралась в Москву, поселилась у сестры Нади, устроилась библиотекарем в школу, познакомилась с преподавателем Пединститута Михаилом Светлаевым, приятелем и коллегой сестриного мужа. Леля стала Светлаевой в 1925 году. Катаев женился еще в апреле 1923-го, через несколько месяцев после разрыва.

Похоже, его встречи с Лелей продолжались, и это ей он писал поэму «Вторая молодость»:

Лаппа, с которой Булгаков решил развестись в апреле, а окончательно расстался в ноябре 1924 года, вспоминала: «А на другой день, вечером, пришел Катаев с бутылкой шампанского — в этот день должна была прийти сестра Михаила Леля, он за ней ухаживал». Кстати, о годах катаевского романа с Лелей Татьяна тоже говорила, называя 1923-й и 1924-й.

В катаевском романе 1924 года «Остров Эрендорф» американец Джимми пытался вернуть возлюбленную по имени Елена, одурманенную опытным гипнотизером, напоминая ей пережитое в городке Нью-Линкольне: «Мне снилось замерзшее озеро и косые фаланги конькобежцев, выбегавших из грелки… Мне снилось десятое дерево, если считать от калитки в глубине сада… Возле этого дерева… если вы помните… мы однажды с вами…» Девушку расколдовывали именно эти слова. И вот уже: «Джимми нежно обнял Елену и положил ее голову себе на плечо.

— Елена, не надо ни о чем думать. Елена… Елена… Как я люблю повторять это милое имя».

А в пьесе «Квадратура круга» 1928 года женатый Вася говорил замужней Тоне: «А то дерево на Патриарших прудах помнишь? Десятое с краю, если считать от грелки?.. Я ведь потом всю ночь напролет… Ты знаешь… А на другой день как ошалелый по всей Москве… А ты — такая самая, как была… Куда ты пропала?»