— Мадам, я хорошо знаю французский, — сказал он, обращаясь ко мне, — и если я спокойно выслушивал все, что говорил ваш солдат, то это потому, что мне прекрасно известно: вам и двух дней не продержаться, и я вполне понимаю его отчаяние.

— А почему вы думаете, что нам не продержаться?

— Потому что, я знаю, вам приходится есть крыс.

Доктор Дюшен пришел как раз перевязывать раненого, у которого на верхней части ноги зияла страшенная рана.

— Ну что ж, мой друг, — молвил он, — как только у вас спадет температура, вы отведаете великолепное куриное крылышко.

Немец пожал плечами.

— А пока выпейте вот это, надеюсь, вам понравится.

И он протянул ему стакан воды, разбавленной превосходным коньяком, присланным мне префектом. Впрочем, то было единственное снадобье, которым я поила своих солдат.

Силезец не произнес более ни слова. Однако вид его говорил сам за себя: мол, знаю, да не скажу.

Между тем нас продолжали обстреливать. Флаг с красным крестом служил, видимо, врагам мишенью, ибо они стреляли с поразительной меткостью и спешили поправить наводку, как только какой-нибудь снаряд отклонялся чуть-чуть в сторону от Люксембургского сада. Так, за одну ночь на нашу долю досталось двенадцать снарядов. Разрываясь в воздухе, эти зловещие ядра поначалу напоминали праздничный фейерверк. И только потом их сверкающие осколки, чернея на лету, сеяли смерть.

Жорж Буайе, тогда еще молодой журналист, пришел как-то навестить меня в госпиталь, и я рассказала ему об устрашающих красотах ночи.

— О, как бы мне хотелось увидеть это! — сказал он.

— Приходите сегодня вечером часам к девяти-десяти, вот и увидите.

Несколько часов провели мы у маленького круглого окошечка моей гримерной, глядевшего на Шатийон. Немцы стреляли чаще всего с той стороны.

В молчании ночи прислушивались мы к доносившимся оттуда глухим шумам; но вот вспыхнул свет, потом раздался чудовищный грохот, и в нас полетели снаряды, падавшие то спереди, то сзади, разрываясь у цели или в небесах.

Один раз мы едва успели отскочить, и все равно взрывная волна ударила с такой силой, что на какой-то миг создалось впечатление, будто нас задело. Снаряд угодил как раз под окно моей гримерной и оторвал карниз, который упал вместе с ним на землю, откуда послышался слабый взрыв.

Каково же было мое удивление, когда я увидела стайку ребятишек, набросившихся на раскаленные осколки, они напомнили мне воробьев, клюющих свежий лошадиный навоз, оставшийся после проехавшего мимо экипажа. Маленькие бродяги отнимали друг у друга эти осколки.

Я никак не могла понять, зачем они им нужны.

— Не мучьте себя понапрасну, — сказал Буайе, — эти маленькие голодранцы наверняка хотят продать их.

И это оказалось правдой. Санитар, отправленный мною на разведку, привел мне одного мальчишку лет десяти.

— Что ты собираешься с этим делать, дружок? — спросила я, взяв у него из рук еще не остывший, таящий опасность в своих острых зазубринах кусок снаряда.

— Хочу продать!

— Зачем?

— Чтобы купить место в очереди за мясом!

— Но ты рискуешь жизнью, бедный малыш. Снаряды иногда летят один за другим без всякого перерыва. Где ты был, когда упал этот снаряд?

— Лежал на краю каменного парапета, на котором держится ограда.

И он показал на Люксембургский сад, расположенный напротив «Одеона» со стороны артистического входа.

Мы купили у этого мальчика все его осколки, не решившись, однако, дать ему напрашивающийся сам собой совет. Да и зачем призывать к благоразумию это маленькое существо, которое только и слышит что об убийствах, о пожарах, о мести и жестокой расплате — и все это во имя чести, во имя веры и правды! И потом, все равно ведь не убережешься! Те, кто жил в предместье Сен-Жермен, обречены были на истребление, ибо, по счастью, враги могли обстреливать Париж только с одной стороны, да и то не везде. Так что наш квартал оказался самым опасным.

Однажды барон Ларрей пришел взглянуть на Франца Майера, находившегося в очень тяжелом состоянии, и выписал рецепт, который маленькому подручному санитара велено было спешно отнести аптекарю. И так как мальчик был большой любитель шататься и ротозейничать, я встала у окна и крикнула:

— Тото!

Его звали Виктор.

Аптека находилась на углу площади Медичи. Было шесть часов вечера. Тото поднял голову и, увидев меня, со смехом припустился вприпрыжку к аптеке. Ему оставалось всего каких-нибудь четыре-пять метров, он обернулся, чтобы взглянуть на мое окно, и я захлопала в ладоши, крикнув ему:

— Молодец! Возвращайся скорее!

Увы! Бедный малыш! Не успел он открыть рот, чтобы ответить, как его разрезало пополам снарядом, который, только что упав и не разорвавшись, подскочил вверх примерно на метр и ударил мальчика прямо в грудь.

Я так закричала, что все мои мигом сбежались. Но я не могла вымолвить ни слова. Растолкав всех, я скатилась по лестнице вниз, жестом призывая их следовать за мной и с трудом выдавливая из себя слова: «…носилки… малыш… аптека…»

Ужас! Ужас! Когда мы подбежали к ребенку, то увидели, что его внутренности раскиданы по земле, а с груди и маленького пухленького личика содрано все мясо, не осталось ни глаз, ни носа, ни губ — ничего, ничего, одни только волосы на окровавленном лоскуте кожи на расстоянии метра от головы. Казалось, две тигриные лапы распороли ему живот и в ярости, с изощренной жестокостью содрали кожу, оставив этот несчастный, маленький скелетик.

Даже барон, человек на редкость мужественный, слегка побледнел, увидев такую картину. Разумеется, ему доводилось видеть кое-что и похуже, но ведь этот несчастный малыш был никому не нужным жертвоприношением.

Ах, жестокая несправедливость войны! Гнусность войны! Неужели нам так и не суждено дожить до того момента, о котором все мечтают, до того времени, когда не будет войн! Когда любой монарх, задумавший развязать войну, будет немедленно свергнут и брошен в тюрьму как злодей! Неужели нам так и не суждено дожить до того времени, когда образуется всемирное сообщество, где народ каждой страны будет представлять мудрец и где будут обсуждать и уважать права человека!

Столько на свете людей думают так же, как я! Столько женщин говорят моими словами! И все бесполезно. До сих пор из-за малодушия какого-нибудь восточного деспота или же скверного настроения некоего государя сотни тысяч людей могут внезапно стать врагами и сойтись в смертельной схватке! А есть ведь такие ученые люди — химики например, — которые проводят свою жизнь в мечтах и поисках и находят в конце концов всесокрушающий порох, снаряды, способные ранить двадцать, тридцать человек, ружья, выпускающие пули, которые готовы выполнять свою смертоносную задачу до тех пор, пока сами не упадут на землю опустошенные, поразив предварительно человек десять — двенадцать.

Я знала одного исследователя воздухоплавания, которого очень любила, ибо исследовать направление полета воздушных шаров — это, на мой взгляд, означает стремиться воплотить в жизнь мечту: лететь вместе с ветром, приближаться к небесам, стремиться вперед, не ведая пути и не оставляя за собой следа, видеть над головой небесный эфир, а под ногами — влажную вату облаков…

Ах, с каким интересом следила я за исследованиями моего друга! Но вот однажды, весь сияя — ну как же, новое открытие! — он пришел ко мне:

— Ах, я такое открыл, что совсем обезумел от радости!

И он начал объяснять мне, что его воздушный шар без всякого риска сможет перевозить легко воспламеняющиеся вещества… потому что… так как… благодаря тому… благодаря сему…

— Но зачем все это? — спросила я, ошеломленная таким количеством технических терминов.

— Как это зачем? В военных целях! Можно будет стрелять и сбрасывать страшные бомбы на расстоянии тысячи или ста двадцати тысяч… впрочем, может быть, и ста пятидесяти тысяч метров; зато ответного удара на таком расстоянии опасаться нечего. Благодаря особой смазке (моего изобретения), которой будет пропитана ткань, моему шару огонь не страшен! Ни огонь, ни газ!