Незадолго до этого в монастыре состоялась церемония пострижения в монахини, мысль об этом не давала мне покоя.

Крещение открывало мне путь к заветной мечте. Я уже видела себя послушницей, которую постригли в монахини. Видела себя на полу, под тяжелым черным покровом с белым крестом, с четырьмя горящими факелами по углам. Мне хотелось умереть под этим покровом. Как? Понятия не имею. Убивать себя я не собиралась, я знала, что это грех. Но умереть мне хотелось именно так. В своих мечтах я видела смятение сестер, слышала крики воспитанниц и была счастлива всеобщим волнением, причиной которого была сама.

После церемонии крещения мама попросила разрешения увезти меня. На бульваре Королевы в Версале она сняла маленький домик с садом, чтобы я могла проводить там свободные дни. Ради этого торжества она все велела украсить цветами, желая отпраздновать крещение трех своих дочерей. Но ей осторожно дали понять, что через неделю предстояло первое причастие и что я должна побыть одна.

Мама плакала. И я до сих пор с печалью вспоминаю, что меня это ничуть не трогало, напротив.

Когда все уехали, я поднялась в маленькую келью, где уже провела неделю и где мне предстояло жить еще неделю, упала на колени и в исступленном экстазе решила принести в дар Господу Богу мамино горе: «Ты видел, Господи! Мама плакала, а мне — хоть бы что!» Бедняжка, безумно преувеличивая все, я полагала, что от меня требуют отречения от нежности, преданности и сострадания.

На другой день мать святая Софья ласково пожурила меня за то, что я неправильно понимаю свой религиозный долг, и сказала, что сразу после первого причастия она отпустит меня на две недели, чтобы утешить опечаленную маму.

Мое первое причастие проходило все в той же торжественной обстановке, воспитанницы были в белом, со свечами в руках. Я отказывалась принимать пишу в течение всей недели и была бледной, похудела, глаза у меня ввалились и казались огромными, пылая исступленным огнем. Я все доводила до крайности.

Барон Ларрей, приехавший вместе с мамой, чтобы присутствовать на церемонии моего первого причастия, попросил разрешения — и получил его — взять меня на месяц, чтобы я могла прийти в себя. Мы уехали — мама, госпожа Герар, ее маленький сын Эрнест, моя сестра Жанна и я. Мама повезла нас на Пиренеи, в Котре.

Движение, чемоданы, коробки, пакеты, железная дорога, дилижанс, непрерывно меняющиеся пейзажи, шум, суета… все это взяло верх надо мной и моими нервами, победило мой мистицизм.

Я хлопала в ладоши, хохотала, бросалась целовать маму, душила ее в объятиях. Громко распевала гимны. Мне хотелось есть, пить; я ела, пила, жила!

Котре был не тот, что теперь. Это была гадкая, но не лишенная очарования захолустная дыра, вся в зелени, в густых зарослях, с редкими домами и множеством хибарок, где жили горцы. Там были ослы, которых сдавали внаем приезжим, и мы взбирались на них по немыслимым дорогам на вершины гор.

Я обожаю долину и море, но не люблю гор и леса. Горы давят на меня. В лесу я задыхаюсь. Мне во что бы то ни стало нужен бескрайний горизонт и необозримая даль небес.

И потому мне хотелось как можно выше подняться в горы, чтобы они не давили на меня. И мы поднимались! Все выше и выше!

Мама оставалась дома со своей милой подругой, госпожой Герар. Мама читала романы. Госпожа Герар вышивала. Обе они безмолвствовали. Каждая вынашивала свою мечту и, видя, как она рушится, начинала все сызнова.

Постаревшая к тому времени Маргарита, единственная служанка, которую взяла с собой мама, уезжала вместе с нами. Веселая и дерзкая, она всегда умела найти нужные слова, чтобы посмешить мужчин, их фривольный смысл я постигла гораздо позже. Она была душой нашего каравана. Зная нас с самого рождения, она позволяла себе фамильярность, а порою могла и обидеть; но я не давала ей спуску и не скупилась на резкие слова. Зато она отыгрывалась по вечерам, готовя на десерт блюдо, которое я не любила.

Я поздоровела. И хотя по-прежнему была очень религиозной, сумела преодолеть свое мистическое настроение. Но, не умея обходиться без страстных привязанностей, я принялась неистово любить коз и самым серьезным образом спрашивала у мамы, не разрешит ли она мне стать пастушкой козьего стада.

— Пожалуй, это лучше, чем быть монахиней! — сказала мама. — Мы поговорим об этом после!

Каждый день я приносила на руках маленького козлика или козочку. У нас их собралось уже семеро, когда мама положила конец моему усердию. Пора было возвращаться в монастырь. Время, отпущенное мне на отдых, кончилось, чувствовала я себя хорошо.

Пора было приступать к учебе. Известие это я приняла с радостью, к величайшему изумлению мамы, которая обожала путешествия, но терпеть не могла переездов.

А я радовалась, что снова увижу города, деревни, незнакомых людей, деревья, которые уже надели новый наряд; буду куда-то ехать, собирать чемоданы, пакеты. Я была в восторге. И только попросила захватить моих коз; бедная мама чуть было не рассердилась:

— Ты с ума сошла! Семь коз в поезде, в коляске — где ты их собираешься разместить? Нет! И речи быть не может!

И все-таки я добилась разрешения взять с собой двух козочек и дрозда, которого подарил мне один горец.

И вот мы снова в монастыре.

Меня встретили с такой искренней радостью, что я сразу же снова почувствовала себя счастливой. Двух моих козочек оставили. Мне позволили приводить их во время перемен, и мы забавлялись как могли: то влезали на них, то катились с них кубарем… Сколько было смеха, сколько самых неожиданных забавных прыжков, безумного веселья… А между тем мне шел четырнадцатый год. Но я была тщедушной и крайне инфантильной.

Еще десять месяцев я провела в монастыре, так ничему и не научившись и все еще обуреваемая желанием стать монахиней, но уже без всякого мистицизма.

Мой крестный отец считал меня полной невеждой.

Хотя я работала даже во время каникул; вместе со мной занималась Софи Круазетт[9], жившая неподалеку от нашего загородного дома. Это подстегивало мое рвение, но не слишком. Софи отличалась веселым нравом, и чаще всего мы отправлялись в музей, где ее сестра Полина, ставшая впоследствии госпожой Каролюс-Дюран[10], копировала картины великих мастеров.

Спокойная, рассудительная, Полина была полной противоположностью шумной, болтливой и очаровательной Софи. Полина Круазетт была красавицей, но мне больше нравилась Софи с ее прелестным личиком.

Их мать, госпожа Круазетт, казалась безропотной печальницей. Она рано отказалась от карьеры, а ведь была танцовщицей в санкт-петербургской опере. Там ее обожали, окружали почитанием и любовью. Мне кажется, ей пришлось покинуть театр после рождения Софи.

Затем неудачное ведение денежных дел вконец разорило ее. Необычайная изысканность ее манер, огромная доброта, написанная у нее на лице, и безысходная печаль снискали ей всеобщую симпатию.

Они с мамой познакомились на музыкальных концертах в Версальском парке, и какое-то время мы были близки. Мы с Софи упивались прогулками в этом великолепном парке.

Но самую большую радость доставляло нам посещение антикварной лавки на улице де ла Гар. У ее владелицы, госпожи Массон, была дочь, Сесиль Массон, хорошенькая, как ангелочек. Втроем мы ухитрялись поменять все этикетки на вазах, табакерках, веерах, драгоценностях; и, когда бедный господин Массон являлся с богатым клиентом, ибо антиквар Массон славился по всему миру, мы с Софи прятались, дабы иметь возможность насладиться яростью папаши Массона.

Сесиль же с самым невинным видом помогала матери по хозяйству, украдкой поглядывая в нашу сторону.

Круговерть жизни внезапно разлучила меня с этими дорогими мне существами. И случай, сам по себе ничтожный, заставил меня покинуть монастырь раньше, чем того хотела моя мать.

Это случилось на праздник. У нас была двухчасовая перемена. Мы двигались цепочкой вдоль стены, окаймлявшей железнодорожную насыпь, и пели «De profundis»[11], ибо хоронили мою любимую ящерицу. За мной следовали около двадцати моих подружек. И вдруг к ногам нашим упал солдатский кивер.