И здоровенный детина с улыбкой объявил:

— Варенья.

Дезире Блоа часто рассказывал мне о своей матери, которая жила под Брестом. Мать он поистине обожал, зато на отца, похоже, затаил ужасную обиду, потому что, когда однажды я спросила, жив ли его отец, он поднял глаза и с каким-то отчаянным вызовом и скорбным презрением отважно устремил их на одному ему видимое существо. Увы, этого славного малого ждал жестокий конец, позже я расскажу какой.

Осадные страдания начали потихоньку подтачивать дух парижан. Установили хлебный паек: 300 граммов для взрослых, 150 граммов для детей.

При этом известии глухая ярость овладела народом. Женщины хранили мужественное спокойствие, а мужчины озлобились. То и дело вспыхивали ссоры, становившиеся все острее; одни стремились к войне до победного конца, другие — к миру.

Однажды, когда я вошла в комнату Франца Майера и принесла ему еду, он разъярился до смешного, бросив свою курицу на пол и заявив, что не желает больше ничего есть, совсем ничего, так как его обманули, сказав, что парижане сдадутся, не протянув и двух дней, а вот уже семнадцать дней, как он в госпитале, и ему все еще дают курицу.

Он не знал, бедняга, что в самом начале осады я купила сорок кур и шесть гусей, которых держала в своей туалетной комнате на Римской улице. О, моя туалетная комната выглядела прекрасно!.. Но Францу я внушала, что в Париже полно кур, уток, гусей и прочей двуногой живности.

Между тем обстрел продолжался. И однажды ночью мне пришлось перенести всех больных в подвалы «Одеона», ибо в тот момент, когда госпожа Герар помогала одному раненому лечь в постель, на эту самую постель, между ней и офицером, упал снаряд. Я до сих пор содрогаюсь при мысли о том, что тремя минутами позже несчастного человека, улегшегося на кровать, убило бы, хотя снаряд и не разорвался.

Однако мы не могли долго оставаться в подвалах. Поднималась вода, да и крысы нас изрядно мучили. Поэтому я решила перевести госпиталь в другое место, а самых тяжелых отправила в Валь-де-Грас. У себя я оставила человек двадцать выздоравливающих. Чтобы устроить их, я сняла огромную пустующую квартиру на улице Тебу, 58. И там дождалась перемирия. Меня одолевала смертельная тревога. От своих я уже давно не получала никаких вестей. Я перестала спать. От меня осталась одна тень.

Жюлю Фавру[49] было поручено вести переговоры с Бисмарком. Ах, эти два дня предварительных переговоров были для осажденных самыми тревожными. Ходили невероятные слухи о безумных, непомерных требованиях немцев, которые не проявляли особой нежности к побежденным. Потом наступил момент всеобщего замешательства: стало известно, что придется выплачивать двести миллионов, причем сразу, немедленно, а финансовые дела находились в таком плачевном состоянии, что мы содрогались при мысли, что не удастся собрать эти двести миллионов.

Барон Альфонс де Ротшильд, запертый в Париже вместе с женой и братьями, поставил свою подпись в виде гарантии на эти двести миллионов. Этот благородный жест был очень скоро забыт. Находятся даже такие, кто вовсе отрицает его. Ах, сколь унизительна для цивилизованного человечества неблагодарность толпы! Ибо неблагодарность — это зло белых народов, как говорил один краснокожий, и он был прав.

Когда мы в Париже узнали, что подписано перемирие на двадцать дней, нами овладела ужасающая печаль, всеми без исключения, даже теми, кто страстно желал мира.

Каждый парижанин почувствовал на своей щеке длань победителя. То было несмываемое пятно, пощечина, полученная в результате мерзкого договора о мире. Ах, это тридцать первое января 1871 года, я его как сейчас помню: обессиленная выпавшими на нашу долю лишениями, истерзанная горем, измученная беспокойством об участи родных, я вместе с госпожой Герар и двумя друзьями направлялась к парку Монсо. Внезапно один из моих друзей, господин де Планси, побледнел как смерть. Я проследила за его взглядом: мимо проходил солдат. Он был без оружия. Затем прошли еще двое. Тоже без оружия. Они были страшно бледны, эти несчастные, безоружные солдаты, эти униженные герои; и такое страдание проглядывало в их унылой походке, в обращенных на женщин взглядах, такое жалкое, трогательное «Это не моя вина…», что я разразилась рыданиями и решила тотчас вернуться домой. Мне не хотелось встречаться с безоружными французскими солдатами. Я собиралась как можно скорее уехать на поиски своей семьи.

С помощью Поля Ремюза я добилась, чтобы меня принял господин Тьер, у которого я попросила пропуск. Но ехать одной было нельзя. Я прекрасно знала, что путешествие, которое я собиралась предпринять, будет очень опасным. Господин Тьер и Поль Ремюза предупредили меня об этом; к тому же я предвидела неизбежные неудобства в пути и тесноту.

Поэтому я отказалась взять с собой слугу и решила пригласить подругу. Конечно, я тут же побежала к Герар; однако ее муж, обычно такой кроткий, наотрез отказался отпустить ее со мной. Он считал это путешествие безрассудным и крайне опасным. Оно и в самом деле было безрассудным. И опасным тоже.

Я не настаивала. Я послала за молодой учительницей моего сына, мадемуазель Субиз, и спросила ее, не хочет ли она поехать со мной. Я не утаила от нее всей опасности этого путешествия. Она подпрыгнула от радости и готова была отправиться в путь через двенадцать часов.

Ныне эта девушка стала женой майора Монфис-Шено. И — жизнь полна неожиданностей! — учит двух дочек моего сына, своего бывшего ученика.

Мадемуазель Субиз была тогда совсем юной девушкой, похожей на креолку, с очень красивыми черными глазами, нежными и робкими, и детским голоском. Но ее юная головка полна была мечтаний о приключениях и романах. По виду нас можно было принять за двух девчонок, ибо, хотя я была и старше этой девушки, из-за своей худобы и выражения лица выглядела моложе ее.

Брать с собой чемодан было бы сущим безумием. И я взяла одну сумку на двоих. В ней не было ничего, кроме смены белья и чулок. Кроме того, я захватила свой револьвер и предложила точно такой же мадемуазель Субиз, но она с ужасом отказалась и показала мне ножницы в огромном футляре.

— Но что вы собираетесь ими делать?

— Убить себя, — кротко ответила она. — Если на нас нападут, я убью себя.

Меня поразила разница наших характеров: я брала револьвер и готова была убить кого угодно, защищая себя; она же готова была убить самое себя в целях самозащиты.

4 февраля мы наконец отправились в путешествие, которое должно было длиться три дня, а продлилось одиннадцать дней. Первый же пост, через который я хотела выехать из Парижа, грубо отправил меня обратно.

Оказывается, разрешение на выезд следовало визировать на немецких сторожевых постах. Я направилась к другому выходу, но только в Пуассонье мне удалось поставить визу на моем паспорте-пропуске.

Нас направили в маленький сарай, переоборудованный в контору. Там сидел прусский генерал. Он уставился на меня.

— Это вы Сара Бернар?

— Да.

— А эта девушка с вами?..

— Да.

— Вы собираетесь добраться без особых затруднений?

— Я на это надеюсь.

— Вы ошибаетесь. Лучше будет, если вы вернетесь в Париж.

— Нет, я хочу уехать. Пусть будет что будет, но я хочу уехать.

Пожав плечами, он вызвал офицера, сказал ему что-то по-немецки и вышел, оставив нас одних и без паспортов.

Мы пробыли там с четверть часа, как вдруг до слуха моего донесся знакомый голос: то был один из моих друзей, Рене Гриффон, который, узнав о моем отъезде, хотел во что бы то ни стало отговорить меня. Но все было напрасно: я твердо решила ехать.

Через некоторое время вернулся генерал. Гриффон с беспокойством спросил, что нам может грозить?

— Все! — заявил в ответ офицер. — Все самое худшее!

Гриффон говорил по-немецки и решил выяснить у этого офицера, что нас ожидает; я немного рассердилась, ибо, не понимая смысла слов, вообразила, будто он уговаривает генерала помешать нашему отъезду. Но я не поддалась ни на просьбы, ни на мольбы и даже на угрозы.