Пьеса прошла с полным успехом. А сцена у окна стала триумфом премьеры. В пьесе содержалось множество намеков на события недавно окончившейся страшной войны 1870 года, и шовинистически настроенная публика приняла это произведение лучше, чем оно того заслуживало.

Я попросила позвать Эмиля Ожье. Он вошел в мою гримерную насупившись и закричал прямо с порога:

— Тем хуже для зрителей, это еще раз доказывает, что все они — болваны, раз им нравится такая гадость!

Выпалив это, он тут же выскочил вон.

Его выходка меня рассмешила. А после того, как меня несколько раз расцеловал торжествующий Борнье, моя кожа начала страшно зудеть.

Два месяца спустя я играла в «Габриэлле» — пьесе того же Ожье, и мы с ним беспрестанно ссорились. Я находила его стихи отвратительными. Коклен, игравший моего мужа, имел большой успех. Я же была там такой же бездарной, как и сама пьеса.

В январе меня приняли в члены актерского товарищества, и с тех пор мне стало казаться, что я в тюрьме, ибо я обязалась не покидать Дом Мольера на долгие годы вперед. Данное обстоятельство очень меня тяготило. Ходатайствовать о приеме в «сосьетерки» меня вынудил Перрен. И теперь я сожалела об этом.

В конце года я играла очень мало, от случая к случаю. В часы досуга я наблюдала за строительством хорошенького особняка, который возводили для меня на перекрестке авеню де Вилльер и улицы Фортуни.

Сестра моей бабушки оставила мне по завещанию кругленькую сумму, которую я употребила на покупку земельного участка. Я всегда мечтала иметь собственный дом, и вот моя мечта сбылась. Этот изумительный особняк строился по проекту зятя господина Ренье, Феликса Эскалье, очень популярного тогда архитектора. Я ужасно любила приходить с ним поутру на строительную площадку. Вскоре я уже карабкалась по шатким лесам и забиралась на самую кровлю. Новое занятие отвлекало меня от театральных неурядиц. И вот, о Господи, я уже подумывала сделаться архитектором, ни больше ни меньше!

Когда строительство дома было завершено, следовало позаботиться о его интерьере. Я изо всех сил старалась помочь моим друзьям-художникам, которые отделывали потолки в моей комнате, столовой и холле; Жоржу Клэрену[60], архитектору и талантливому живописцу Эскалье, Дюэзу, Пикару, Бютену, Жадену и Парро. Я веселилась от души. Вот какую шутку я сыграла с одной из моих родственниц.

Тетушка Бетси прибыла в Париж из своей родной Голландии на несколько дней и остановилась у моей матушки. Я пригласила ее на обед в свой новый недостроенный дом. Пятеро моих приятелей-художников работали в разных комнатах.

Чтобы легче было лазить по высоким лесам, я облачилась в рабочую одежду, в которой занималась ваянием. Завидев меня в таком виде, тетушка была страшно шокирована и сделала мне выговор. Но я приготовила ей еще один сюрприз! Она приняла работавших в доме молодых людей за маляров и решила, что я слишком вольно себя с ними веду. Тетушка чуть не упала в обморок, когда ровно в полдень я бросилась к пианино и заиграла «Жалобу пустых желудков». Эту дикую песню сочинила группа художников, а мои друзья-поэты ее отредактировали. Вот она:

Закончив наш импровизированный концерт, я перебралась в свою комнату и оделась к обеду, превратившись в «милейшую даму».

Тетушка последовала за мной.

— Вот что, милочка, — сказала она, — вы сошли с ума, если думаете, что я стану обедать с вашими рабочими. Только в Париже, не иначе, благородная дама может себе позволить такое.

— Ну что вы, тетя, успокойтесь.

Переодевшись, я привела ее в столовую, самую обжитую комнату особняка.

Пятеро молодых людей приветствовали тетушку с почтением. Она сперва не узнала их, ведь они скинули рабочую одежду и превратились в чинных светских франтов. Госпожа Герар обедала вместе с нами. Вдруг в разгаре обеда тетушка воскликнула:

— Так ведь это ваши давешние рабочие!

Пятеро художников поднялись и низко ей поклонились. Тогда бедная тетушка признала свою ошибку и от смущения принялась извиняться на всех языках, какими только владела.

Однажды мне сообщили о приходе Александра Дюма-сына. Он принес добрую весть о том, что закончил для «Комеди Франсез» пьесу под названием «Иностранка», одна из ролей которой — роль герцогини де Сетмон — подойдет мне как нельзя лучше.

— Благодаря ей, — сказал он мне, — вы сможете добиться большого успеха!

Я от всего сердца выразила ему свою признательность.

Месяц спустя после его визита нас созвали в «Комеди» на читку «Иностранки». Читка пьесы прошла очень успешно; моя роль — роль Катрин де Сетмон — приводила меня в восторг. Впрочем, мне очень нравилась и роль Круазетт, которая должна была играть миссис Кларксон.

Тот раздал всем нам переписанные роли. Решив, что он ошибся, я передала Круазетт роль Иностранки, которую он только что мне вручил, со словами:

— Держи, Гот перепутал, вот твоя роль.

Она ответила мне сухо:

— Ничего он не перепутал, герцогиню де Сетмон буду играть я.

Меня охватил неудержимый смех, поразивший собравшихся. Когда раздраженный Перрен спросил, что именно меня так развеселило, я воскликнула:

— Да все вы: Дюма, Гот, Круазетт и те, кто состоял в этом тайном сговоре, рискуя поплатиться за свою мелкую подлость. Так вот, успокойтесь: я была в восторге от роли герцогини де Сетмон, но играть Иностранку в десять раз приятнее! А ты, милая Софи, ты у меня еще попляшешь, не жди никакой пощады, ведь ты тоже участвовала в этой жалкой комедии, предав кашу дружбу!

Репетиция проходила в атмосфере лихорадочного возбуждения обеих сторон. Перрен, являвшийся ярым круазеттистом, сетовал на недостаточную пластичность дарования Круазетт, так что однажды она вышла из себя и заявила ему:

— Что ж, сударь, следовало отдать эту роль Саре, у нее бы нашелся именно тот голос, который вам нужен для любовных сцен; я же не способна сыграть лучше. Мои нервы больше не выдерживают, с меня довольно!

И она убежала, рыдая, за кулисы, где с ней случилась форменная истерика.

Я последовала за ней и постаралась ее утешить. Среди судорожных рыданий она пробормотала, прижимаясь ко мне:

— Это правда… Именно они заставили меня подложить тебе свинью, а теперь измываются надо мной…

Круазетт говорила ужасные вещи и вдобавок отпускала соленые шутки. В тот день мы окончательно помирились.

За неделю до премьеры я получила анонимное письмо, извещавшее меня, что Перрен всячески обхаживает Дюма, чтобы заставить его изменить название пьесы. Он хотел бы, разумеется, чтобы пьеса называлась «Герцогиня де Сетмон».