Перед обедом сорок раз произносить: Карл у Клары украл кораллы… — чтобы очистить р.

Перед ужином сорок раз повторять: Сти-стэ, ста-сто, сту-сты; сти-тти, стэ-ттэ, ста-тта, сто-тто, сту-тту, сты-тты — чтобы научиться не свистеть с.

Вечером, перед сном, двадцать раз сказать: ди, дэ, да, до, ду, ды; ди-ди-ди-ди-дитт, дэ-дэ-дэ-дэ-дэтт, да-да-да-да-датт; до-до-до-до-дотт, ду-ду-ду-дудутт, ды-ды-ды-ды-дытт — и двадцать раз: пи, пэ, па, по, пу, пы, пе, пя, пё, пю; пи-бби, пэ-ббэ, па-бба, по-ббо, пу-ббу, пы-ббы… Открывать пошире рот на д и складывать губы бантиком на п…»

Он с самым серьезным видом вручил эти упражнения мадемуазель де Брабанде, которая столь же серьезно требовала от меня их выполнения. Мадемуазель де Брабанде была просто очаровательна, и я любила ее, но не могла удержаться от смеха, когда, заставив меня сказать те, де, де — это бы еще куда ни шло, и Карл у Клары украл кораллы… она принималась за сти-стэ… Это было выше моих сил: вообразите себе какофонию звуков, издаваемых ее беззубым ртом, начинался такой свист, что ему отвечали воем все бездомные псы Парижа. А уж когда дело доходило до ди-ди-ди-дитт… и пи-бби… мне казалось, что моя дорогая учительница вообще теряет рассудок: прикрыв глаза, вся красная, с озабоченным видом и ощетинившимися усами, сосредоточенно растягивая губы наподобие щели в копилке или складывая их кружочком, она мурлыкала, свистела, пыжилась и пыхтела без устали…

Не выдержав, я валилась в плетеное кресло. Меня душил смех. Крупные слезы катились из глаз. Ноги стучали по полу. Я размахивала руками от сотрясавшего меня хохота. Раскачивалась из стороны в сторону.

Привлеченная необычным шумом, мать приоткрыла как-то раз дверь. Мадемуазель де Брабанде объяснила ей с важным видом, что обучает меня «методу» господина Мейдье. Мама пыталась образумить меня, но я не желала ничего слушать, я с ума сходила от смеха. Тогда, опасаясь нервного припадка, она увела учительницу, оставив меня одну.

Мало-помалу я успокоилась. Закрыв глаза, я представила себе монастырь. И те, де, де… смешались на какой-то миг в моем затуманенном сознании с «Отче наш», помнится, эту молитву мне в качестве наказания следовало повторять пятнадцать или двадцать раз.

Потом наконец, придя в себя, я встала и, смочив лицо холодной водой, отправилась к матери, которую застала за вистом в обществе учительницы и крестного.

Я с нежностью поцеловала мадемуазель де Бра-банде, которая тут же вернула мне поцелуй, да с такой всепрощающей добротой, что я вконец смутилась.

Шли дни. Из всех упражнений господина Мейдье я делала только те, де, де… под фортепьяно. Ради этого мама каждое утро приходила будить меня, что выводило меня из себя. Крестный заставил меня выучить роль Арикии, но я ничего не понимала из того, что он говорил о стихах. Он полагал и пытался втолковать это мне, что стихи не требуют интонации и что весь смысл — в рифмах. Слушать это было невыносимо, а выполнить и вовсе невозможно. К тому же я не очень-то понимала характер Арикии, мне казалось, она совсем не любит Ипполита, я считала ее лукавой кокеткой, и только.

Крестный втолковывал мне, что в древние времена любили именно так. А когда я говорила, что Федра, на мой взгляд, любит лучше, он брал меня за подбородок со словами:

— Нет, вы только подумайте! Она делает вид, будто не понимает! Хочет, чтобы ей объяснили…

Это было глупо до ужаса; я не понимала, но ни о чем не спрашивала. У человека этого была душа мещанина, неискреннего и распутного. Он не любил меня, потому что я была тощей, однако проявлял ко мне интерес, так как я собиралась стать актрисой. Слово это пробуждало в нем мысли о слабых сторонах нашего искусства. Он не видел в нем красоты, благородства и благотворного могущества.

Тогда я плохо разбиралась во всем этом, но ощущала неловкость в присутствии этого человека, которого видела с детских лет и который был мне почти отцом.

Я не пожелала больше работать над ролью Арикии. И прежде всего потому, что не могла говорить о ней с учительницей, которая и слышать не хотела об этой пьесе.

Тогда я выучила «Урок женам», роль Агнесы мне объясняла мадемуазель де Брабанде. О, милая барышня не видела в том ничего дурного! Вся эта история казалась ей предельно ясной. И когда я повторяла: «Он взял… Он как-то у меня взял ленточку мою! То был подарок ваш, но я не отказала»[14], она улыбалась, простодушно внимая громкому хохоту Мейдье и крестного.

И вот наконец наступил день экзамена. Каждый мне что-то советовал. Но никто не подумал дать единственно нужный совет, а потому никому и в голову не пришло пригласить профессионала, который помог бы мне должным образом подготовиться к экзамену.

Утром я встала с тяжелым сердцем, в голове все смешалось. Мама заказала мне черное шелковое платье с небольшим декольте и пелеринкой в складку. Платье было довольно короткое, а из-под него виднелись панталоны с английской вышивкой, ниспадавшие на ботинки из красновато-коричневой кожи с золотистым отливом. Белая манишка, которая шла поверх черного корсажа, сжимала мою чересчур тонкую шейку; лицо обрамляли беспорядочные пряди расчесанных на прямой пробор волос, и в них ни ленты, ни заколки. Несмотря на прохладное время года, на мне была широкополая соломенная шляпа.

Поглядеть на мой туалет собрались все. Раз двадцать вертелась я в разные стороны. Меня заставили даже сделать реверанс… чтобы посмотреть, как это получается.

Все остались как будто довольны. Пришла «моя милочка» вместе со своим важным мужем и с волнением поцеловала меня. Наша старая Маргарита поставила передо мной чашку холодного бульона, который она так долго и так заботливо варила, что бульон превратился в восхитительное желе, которое я мигом проглотила. Мне не терпелось двинуться в путь. И я так резко поднялась со стула, что платье мое разорвалось, зацепившись за какую-то незаметную щербинку деревянной ножки. Мама рассерженно повернулась в сторону визитера, явившегося минут пять назад и застывшего в немом восхищении.

— Вот видите, что я вам говорила? Все ваши шелка рвутся при малейшем движении.

— Но, — с живостью возразил тот, к кому обращались, — я ведь предупреждал вас, что эта ткань передержана, и потому уступил ее вам по сходной цене.

Говоривший был молодым евреем довольно приятной наружности; родом он был из Голландии и отличался робостью, напористость у него отсутствовала, зато его настойчивости можно было позавидовать. Я знала его с детства. Отец его, богатый коммерсант, дружил с моим дедом по матери, семейство у него было огромное — целое племя. И вот, дав каждому из своих сыновей немного денег, он отправил их попытать счастья в чужие края. Жак, о котором я веду речь, приехал в Париж. Сначала он торговал сдобными хлебцами и совсем еще мальчишкой приносил их мне в монастырь вместе со сладостями, которые посылала мама. Потом, к величайшему своему удивлению, в один из каникулярных дней я видела, как он принес маме несколько рулонов клеенки, которую у нас стелили вместо скатерти за завтраком. Помнится, на одной из них каймой служили медальоны с изображением всех французских королей. На этой самой клеенке мне лучше всего запоминалась история. Затем он стал владельцем довольно элегантной лавчонки, где торговал передержанными шелками. А ныне это один из самых знаменитых парижских ювелиров.

Платье быстро зашили, и, узнав, что оно передержано, я стала обращаться с ним с большей осторожностью.

Но вот наконец мы, то есть мадемуазель де Брабанде, госпожа Герар и я, тронулись в путь в маленьком двухместном фиакре; я была счастлива тем, что фиакр такой маленький, ибо это давало мне возможность расслабиться, препоручив себя ласковым заботам этих двух женщин и разложив на их коленях мое передержанное платье.

Когда я вошла в фойе, предшествующее залу прослушивания, там уже собралось около пятнадцати молодых людей и примерно двадцать девушек, каждую из которых сопровождали мать, отец, тетя, брат или сестра и так далее.