Но ситуация по-прежнему оставалась напряженной. Моя слава приводила в ярость моих врагов и, признаться, несколько досаждала моим друзьям. Меня же вся эта кутерьма ужасно забавляла. Я палец о палец не ударила, чтобы привлечь к себе внимание, но мои причудливые вкусы, худоба и бледность, а также только мне присущая манера одеваться, презрение к моде и полное пренебрежение всеми правилами приличия делали меня существом исключительным.

Я и понятия об этом не имела, ведь я никогда не читала и не читаю газет. Таким образом, я не представляла, что хорошего либо плохого обо мне говорят, и жила среди своих солнечных грез в окружении свиты поклонников и поклонниц.

Все королевские особы и знаменитости, которые собрались в 1878 году на Выставку во Франции, нанесли мне визит. Меня очень забавлял весь этот парад. Наш театр был первым этапом паломничества всех выдающихся деятелей. Мы с Круазетт были заняты в спектаклях почти каждый вечер.

Играя в «Амфитрионе», я довольно тяжело заболела, и меня отправили на юг, где я провела два месяца. Я жила в Ментоне, но моей штаб-квартирой стал мыс Мартен. Я приказала разбить шатер в том самом месте, где впоследствии императрица Евгения построила себе роскошную виллу.

Мне не хотелось никого видеть. Я думала, что здесь, вдали от города, мне нечего опасаться визитеров. Ничего подобного! Однажды, когда мы с моим мальчиком обедали, я неожиданно услышала звук бубенцов и стук колес экипажа.

Дорога проходила как раз над нашим шатром, который был скрыт в зарослях кустарника. Внезапно послышался чей-то голос, который я никак не могла узнать. Голос вопрошал высокопарным тоном герольда:

— Не здесь ли остановилась госпожа Сара Бернар, актриса «Комеди Франсез»?

Мы замерли. Вопрос повторился. Мы молчали. Затем мы услышали треск сучьев, кусты раздвинулись, и в двух метрах от нас вновь прозвучал тот же, но уже насмешливый голос…

Нас обнаружили. В некотором раздражении я вышла из шатра и увидела мужчину в длинном плаще из тюсора и сером костюме, с биноклем через плечо. У него было красное веселое лицо и бородка в форме подковы. Он не был ни изыскан, ни вульгарен. Я сердито уставилась на самозванца.

Он приподнял свой котелок:

— Здесь ли госпожа Сара Бернар?

— Что вам от меня нужно, сударь?

— Вот моя визитная карточка, сударыня…

Я прочитала: «Гамбар, Ницца, Пальмовая вилла» — и посмотрела на него с удивлением.

Он был удивлен не меньше, заметив, что его имя мне ничего не говорит.

Он говорил с иностранным акцентом:

— Так вот, сударыня, я приехал, чтобы договориться с вами о покупке вашей группы «После бури».

Я рассмеялась:

— Право, сударь, не знаю, как быть: я веду переговоры с фирмой Зюсса. Мне предлагают за нее шесть тысяч франков, но, если вы дадите мне десять, она ваша.

— Прекрасно! — сказал он. — Вот десять тысяч франков. У вас есть чем писать?

— Нет, сударь.

— Ах, извините!

И он достал маленький футляр, в котором лежали перо и чернила. Я написала ему расписку, а также письменное подтверждение, чтобы он мог забрать скульптуру из моей мастерской в Париже. Мы распрощались, и я услышала мелодичный звук удалявшихся бубенчиков.

С тех пор я часто получала приглашения от этого чудака, который был одним из царьков Ниццы.

Вскоре я вернулась в Париж. В театре готовились к бенефису Брессана, который уходил со сцены. Было условлено, что мы с Муне-Сюлли сыграем один акт из «Отелло» Жана Экара.

Атмосфера в зале была чудесной, публика — доброжелательной, как всегда в таких случаях. Я улеглась в постель Дездемоны и вдруг услышала в зрительном зале смех — сперва тихий, затем неудержимый: Отелло вышел на сцену в ночной рубашке или в чем-то подобном, с фонарем в руке и направился к двери, скрытой под драпировкой.

Зрители, сливаясь в безликую массу, дают волю своим низменным чувствам, хотя каждый из них в отдельности постеснялся бы высказать те же мысли вслух.

Эта нелепая сцена, ставшая посмешищем для публики из-за неестественной игры актера, привела к тому, что репетицию пьесы отложили, и полностью «Отелло» был поставлен на сцене «Французского театра» лишь спустя двадцать долгих лет. Меня к тому времени там уже не было.

Сыграв с успехом Беренику в «Митридате», я вернулась к роли королевы в «Рюи Блазе». Пьеса имела здесь столь же длительный успех, что и в «Одеоне», а публика проявила по отношению ко мне, возможно, даже большую благосклонность. Рюи Блаза играл Муне-Сюлли. Он был великолепен в этой роли и давал сто очков вперед Лафонтену, который играл Рюи Блаза в «Одеоне». Фредерик Фебр, одетый в прекрасный костюм, предложил интересное решение образа, но играл слабее, чем Жеффруа, который был самым изысканным и самым зловещим из всех когда-либо созданных на сцене образов дома Саллюстия.

Мои отношения с Перреном становились все более натянутыми. Он был очень доволен моим триумфом, который отвечал интересам Дома, радовался великолепным сборам «Рюи Блаза», но предпочел бы, чтобы не я, а любая другая актриса срывала все эти аплодисменты. Моя независимость, мое упорное нежелание подчиняться, хотя бы для вида, страшно его злили.

Как-то раз ко мне вошел слуга и сказал, что какой-то старый англичанин добивается свидания со мной с такой настойчивостью, что он счел своим долгом предупредить меня, несмотря на заведенный порядок.

— Прогоните этого человека и дайте мне спокойно работать, — ответила я.

Я только что приступила к картине, которая меня захватила: это был портрет девочки, державшей в руках пальмовые ветви в вербное воскресенье. Мне позировала маленькая итальянка — восхитительная девочка лет восьми. Вдруг она сказала мне:

— Он ругается, этот англичанин…

В самом деле, из прихожей доносился шум голосов, спорящих на все более повышенных тонах. Я вышла с палитрой в руке, намереваясь выпроводить самозванца, но в тот миг, когда я открыла дверь мастерской, прямо передо мной выросла долговязая фигура мужчины. От неожиданности я попятилась, и таким образом незнакомец проник в комнату. У него были светлые строгие глаза, волосы с проседью и тщательно ухоженная бородка. Он очень вежливо извинился и принялся восхищаться моими картинами, скульптурами, моей мастерской так непринужденно, как будто мы с ним сто лет были знакомы.

Прошло добрых десять минут, прежде чем мне удалось усадить его с просьбой поведать о цели своего визита. Мужчина начал говорить хорошо поставленным голосом, с сильным акцентом:

— Меня зовут господин Жарретт, я импресарио. Я могу помочь вам сколотить состояние. Не хотите ли поехать в Америку?

— Ни за какие деньги! — воскликнула я. — Ни за что! Ни за что!

— Да? Ну ладно. Не сердитесь. Вот мой адрес, не потеряйте его.

Затем, уже собираясь уходить, он сказал:

— Да, кстати, вы скоро поедете в Лондон с «Комеди Франсез». Не хотите ли заработать в Лондоне кругленькую сумму?

— Конечно, хочу, но каким образом?

— Играя в салонах. Я помогу вам сколотить небольшое состояньице.

— О, я не возражаю, если только я поеду в Лондон, это еще не решено.

— В таком случае вы не откажетесь подписать контрактик, к которому мы добавим и этот пункт?

И я не долго думая подписала контракт с незнакомцем, сразу же внушившим мне полное доверие, которое никогда не было обмануто.

Комитет вместе с господином Перреном заключил договор с Джоном Холлингсхедом, директором лондонского театра «Гэти». Они ни с кем не посоветовались, и я сочла их поведение несколько бесцеремонным. И когда нас известили о контракте, подписанном комитетом и директором, я не проронила ни звука.

Перрен, заволновавшись, отозвал меня в сторону:

— Что вы там замышляете?

— А вот что: я не поеду в Лондон на несправедливых условиях. На время гастролей я хочу быть членом труппы с отдельным паем.

Это требование взбудоражило весь комитет. На следующий день Перрен сказал мне, что мое предложение отклонили.