Итак, я покидала Бостон с тяжелым сердцем. Мой путь лежал в Нью-Хейвен. Прибыв в нью-хейвенский отель, я столкнулась там, к своему великому изумлению, с Генри Смитом, хозяином кита.

— О Господи! — вскричала я, падая в кресло. — Что еще нужно от меня этому человеку?

Ответ не замедлил последовать. Заслышав адский грохот барабанов, труб и, кажется, кастрюль, я бросилась к окну и увидела карету необъятных размеров, окруженную группой негров. На карете красовалась чудовищная пестрая афиша, изображавшая мой поединок с китом, а точнее, тот миг, когда я вырываю у него ус. За ней следовали люди с плакатами на груди и спине, на которых значилось следующее: «Спешите видеть огромного кашалота, убитого Сарой Бернар, которая вырвала у него усы для своих корсетов, сшитых госпожой Лили Ноэ. Ее адрес…» и т. д.

На других плакатах можно было прочесть: «Кит чувствует себя не хуже, чем при жизни! У него в желудке — на пятьсот долларов соли! Каждый день под ним меняют лед на сумму в сто долларов!»

Я побелела и, стуча зубами от ярости, не могла вымолвить ни слова.

Когда Генри Смит приблизился ко мне, я дала ему пощечину и убежала в свою комнату, где разрыдалась от усталости и отвращения.

Я решила тотчас же вернуться в Европу, но Жарретт указал мне на контракт. Я требовала запретить гнусное зрелище, и мне пообещали это, чтобы успокоить, но все осталось по-прежнему. Два дня спустя, когда я приехала в Хартфорд, кит был уже тут как тут: он совершал турне по тому же маршруту. В него сыпали все больше соли, подкладывали под него все больше льда. И он шел за мной по пятам, преследуя меня даже во сне. Каждый раз, приезжая в новый город, я затевала против Смита судебное дело. В любом другом государстве суд был бы на моей стороне, но в этой стране были свои законы.

По прибытии в очередной отель я неизменно находила у себя в номере огромный букет с гнусной визитной карточкой вездесущего судовладельца. Я швыряла цветы на пол и топтала их ногами, несмотря на всю свою любовь к цветам.

Жарретт встретился с этим человеком и попросил его не присылать мне больше цветов. Но это не помогло: Смит мстил мне за пощечину.

К тому же он не мог взять в толк, отчего я рассердилась. Он делал бешеные деньги и даже предложил мне часть процентов от прибыли. Ах, с каким удовольствием я убила бы ненавистного Смита, который отравил мне жизнь! Во всех городах я видела одно и то же. Я выходила из отеля с закрытыми глазами только тогда, когда нужно было ехать в театр. Заслышав звуки труб, я подпрыгивала и менялась в лице. Я чуть было не заболела. Даже ночью мне снился один и тот же бесконечный кошмар.

Наконец я покинула Хартфорд, предварительно посетив большой завод, на котором делают знаменитые кольты.

Я купила там два пистолета.

Жарретт поклялся, что ноги Генри Смита не будет в Монреале, сославшись на его внезапную болезнь. Подозреваю, что мой импресарио подсунул ему какое-то сильнодействующее слабительное: в пути этот суровый джентльмен то и дело покатывался со смеху. Я не знала, как его благодарить за то, что он наконец-то избавил меня от моего мучителя.

И вот наконец-то мы — в Монреале.

Очень давно, с раннего детства, я мечтала о Канаде.

Я слышала то и дело, как мой крестный с негодованием сетовал на Францию, уступившую эту территорию Англии. Я слушала, не очень-то понимая, о чем идет речь, как он перечисляет преимущества Канады: денежные выгоды, бесценные богатства, скрытые в ее недрах, и т. д. И эта далекая страна стала для меня желанной землей.

Проснувшись от пронзительных гудков паровоза, я спросила, который час. Мне ответили, что уже одиннадцать часов вечера.

До прибытия оставалось не более четверти часа. Черное небо нависло над нами словно щит. Редкие семафоры высвечивали белизну слежавшихся сугробов.

Неожиданно поезд остановился, а затем возобновил свой ход, но так медленно и робко, точно боялся сойти с рельсов. И тут до моего слуха донесся приглушенный, нараставший с каждой минутой шум. Вскоре шум превратился в музыку, и оглушительные, грянувшие разом из тысячи глоток крики «Ура! Да здравствует Франция!» вместе с неистовыми звуками оркестра, яростно игравшего «Марсельезу», приветствовали наше прибытие в Монреаль.

В ту пору местный вокзал был очень тесным. Узкая платформа была отгорожена довольно высокой насыпью.

С площадки своего вагона я наблюдала, волнуясь, странное зрелище: насыпь ощетинилась вставшими на дыбы медведями, державшими в лапах зажженные фонари. Их было несколько сотен. И на перроне тоже толпились огромные медведи и совсем маленькие медвежата! Я спрашивала себя с тревогой, каким образом доберусь до своих саней…

Жарретт и Аббе заставили толпу отступить, и я спустилась на землю. Тут же один депутат, фамилии которого я не могу разобрать в своих записях (спасибо моему почерку!), приблизился ко мне, чтобы вручить адрес, подписанный знатными людьми города.

Я по благодарила его от всей души и приняла великолепный букет от имени тех, кто подписал адрес. Поднеся цветы к лицу, чтобы вдохнуть их аромат, я слегка поранилась о прелестные лепестки, обледеневшие на морозе.

Между тем мои руки и ноги совсем окоченели. Стужа пронизывала меня насквозь — такой холодной ночи, по-видимому, не было здесь уже много лет.

Женщины, пришедшие встречать французских актеров, были вынуждены укрыться в помещении вокзала, за исключением госпожи Жос. Дутр, которая вручила мне букет редких цветов и расцеловала меня.

На градуснике было минус двадцать два. Я прошептала на ухо Жарретту: «Пойдемте, иначе я превращусь в ледышку. Через десять минут я не смогу сдвинуться с места». Жарретт перевел мои слова Аббе, который обратился к начальнику полиции. Тот отдавал приказы по-английски, а другой полицейский переводил его на французский язык. Но мы смогли проделать лишь несколько метров. Вокзал был еще далеко, а толпа становилась все гуще. В какой-то миг я почувствовала, что теряю сознание. Я собрала свою волю в комок, держась или, точнее, цепляясь за Жарретта и Аббе. Каждую секунду я боялась упасть, так как платформа превратилась в сплошной каток.

Однако вскоре нам пришлось остановиться. Свет сотен фонарей, которые держали студенты, ударил нам в лицо. Высокий юноша отделился от толпы и направился ко мне с длинным свитком в руках. Он развернул его и воскликнул звонким голосом: «Саре Бернар!»

Далее последовало длинное стихотворное послание в мою честь, которое сочинил Луи Фрешетт[83].

Он читал превосходно, но эти стихи, обрушившиеся при двадцатидвухградусном морозе на голову несчастной женщины, оглушенной неистовой «Марсельезой» и тысячекратным «ура!» исступленных патриотов, переполнили чашу терпения.

Я старалась изо всех сил держаться, но усталость взяла верх, и все вокруг закружилось в ритме бешеной фарандолы. Я почувствовала, как меня подхватили на лету, и услышала голос как бы из другого мира: «Дорогу! Дорогу нашей француженке!» Тут я потеряла сознание и очнулась уже в комнате отеля «Виндзор».

Моя сестра Жанна была отрезана от меня людским потоком, но поэт Фрешетт, французский канадец, взял ее под свою опеку и доставил чуть позже в отель в целости и сохранности. Она была смертельно перепугана из-за меня и рассказала следующее:

«Представь себе, что в тот миг, когда на тебя наступала толпа, я увидела, как ты закрыла глаза, склонившись на плечо Аббе. Меня охватил ужас, и я закричала: „На помощь! Мою сестру убивают!" Я совсем потеряла голову. И тут какой-то мужчина огромного роста, который уже давно следовал за нами, сдерживая локтями и спиной бешеный натиск исступленной толпы, резким рывком бросился к тебе, чтобы задержать твое падение. Этот человек, лицо которого было почти полностью скрыто от меня его меховой шапкой-ушанкой, подхватил тебя как пушинку и обратился к толпе по-английски. Я ничего не поняла из его слов, но они подействовали на канадцев, и толпа тут же прекратила напирать и образовала два плотных ряда с проходом посередине. Уверяю тебя, это было очень трогательное зрелище: ты, такая хрупкая и слабая, с запрокинутой назад головой, на руках у этого Геркулеса. Я следовала за вами, стараясь не отстать, но наступила на подол своей юбки и вынуждена была остановиться. Этого мига было достаточно, чтобы нас разлучить. Толпа, пропустив тебя, вновь встала неприступной стеной. Милая сестра, мне стало не по себе, но меня спас господин Фрешетт…»