Когда мне сообщили, что второе действие «Федры» начинается, я совсем потеряла голову. Я не находила ни вуали, ни колец. Я еще не надела ожерелье из камей, бормоча как в бреду:
Вот он!.. Вся кровь на миг остановилась в жилах —
И к сердцу хлынула… И вспомнить я не в силах
Ни слова из того, что нужно мне сказать.
[66] Слова «и вспомнить я не в силах» засели у меня в мозгу: а вдруг я забуду то, что мне нужно сказать? В самом деле… что я говорю?.. Не знаю, не понимаю… Что я должна сказать после слов «Вот он!..»? Никто не мог мне ответить. Моя нервозность приводила всех в ужас. Я услышала, как Гот процедил сквозь зубы: «Она сошла с ума!» Мадемуазель Тенар, которая играла мою старую кормилицу Энону, сказала мне:
— Успокойся, все англичане уехали в Париж, в зале одни бельгийцы!
Эта нелепая реплика направила мое беспокойство в другое русло.
— Ты говоришь глупости! — ответила я ей. — Ты ведь знаешь, какой страх я испытала в Брюсселе!
— Ну и напрасно, — возразила она холодно, — в тот день в зале сидели одни англичане.
Уже объявили мой выход, и я не успела ей ответить, но она изменила ход моих мыслей. Я по-прежнему испытывала страх, но не тот страх, что парализует, а тот, что сводит с ума. Это уже лучше, так как можно что-то делать, хотя бы лихорадочно.
Зрители встретили мой выход на сцену продолжительными аплодисментами, и, кланяясь публике, я говорила про себя:
Тобой я вся полна, и с сердцем ум в раздоре.
[67] Но я не владела собой и потому с самого начала сцены взяла слишком высокий тон, который была не в состоянии изменить. Я завелась, и ничто уже не могло меня остановить.
Я страдала, рыдала, взывала, кричала с неподдельным отчаянием, обливалась горючими слезами. Я вымаливала у Ипполита любовь, которая сводила меня с ума, протягивая к Муне-Сюлли свои руки — руки Федры, страстно жаждущие объятий. Бог не покинул меня.
Когда занавес опустился, я упала без чувств, и Муне-Сюлли отнес меня в гримерную. Зрители, не подозревавшие о том, что произошло, вызывали меня для поклона. Я также хотела вернуться, чтобы поблагодарить публику за ее внимание, доброжелательность и волнение. И я вновь вышла на сцену.
Вот что писал Джон Мюррей в «Ле Голуа» от 5 июня 1879 года: «Когда в ответ на громкие призывы появилась обессиленная мадемуазель Бернар, опираясь на Муне-Сюлли, ей устроили овацию, не имевшую аналогов в истории английского театра».
На следующий день «Дейли телеграф» заканчивала свою хвалебную критическую статью следующими строками:
«Clearly Mile Sarah Bernhardt exerted every nerve and fibre and her passion grew with the excitement of the spectators, for when, after a recall that could not be resisted the curtain drew up, M. Mounet-Sully was seen supporting the exhausted figure of the actress, who had won her triumph only after tremendous physical exertion and triumph it was however short and sudden».[68].
«Стандард» заканчивала свою статью так:
«The subdued passion, repressed for a time until at length it bursts its bonds, and the despairing, heart broken woman is revealed to Hippolyte, was shown with so vivid reality that a scene of enthousiasm such as is rarely witnessed in a theatre followed the fall of the curtain. Mlle Sarah Bernhardt in the few minutes she was upon the stage (and coming on it must be remembered to plunge into the middle of a stirring tragedy) yet contrived to make an impression which will not soon be effaced from those who were present»[69].
«Морнинг пост» писала:
«Very brief are words spoken before Phedre rushes into the room to commence tremblingly and nervously, with struggles which rend and tear and convulse the system, the secret of her shameful love. As her passion mastered what remainded of modesty or reserve in her nature, the woman sprang forward and recoiled again with the movements of a panther, striving, as it seemed to tear from her bosom the heart which stifled her with its unholy longings, until in the end, when terrified at the horror her breathings have provoked in Hippolyte, she strove to puli his sword from its sheath and plunge it in her own breast she fell back in complete and absolute collapse. This exhibition marvellous in beauty of pose, in febrile force, in intensity, and in purity of delivery, is the more remarkable as the passion had to be reached, st to speak, at a bound, no performance of the first act having roused the actress to the requisite heat. It proves Mlle Sarah Bernhardt worthy of her reputation, and shows what may be expected from her by the public which has eagerly expected her coming».[70].
Первый спектакль в Лондоне оказался решающим для моего будущего.
10
Страстное желание завоевать английскую публику привело к тому, что я подорвала здоровье. Я полностью выложилась на первом же спектакле, и ночью у меня открылось такое сильное горловое кровотечение, что пришлось посылать в посольство за врачом.
Доктор Вэнтра, главный врач французской больницы в Лондоне, увидев меня в постели без признаков жизни, так испугался, что попросил вызвать всех моих близких. Я махнула рукой в знак протеста. Тогда мне принесли бумагу и карандаш, и, будучи не в силах говорить, я написала: «Телеграфируйте доктору Парро…» Вэнтра просидел подле меня полночи, каждые пять минут прикладывая к моим губам колотый лед. Наконец к пяти часам утра кровотечение прекратилось, и я заснула благодаря микстуре доктора Вэнтра.
Вечером мы должны были играть «Иностранку» в театре «Гэти». У меня была не слишком трудная роль, и мне хотелось-таки выйти на сцену, но мой лечащий врач, доктор Парро, решительно воспротивился. Он прибыл с четырехчасовым судном. Между тем я чувствовала себя гораздо лучше. Жар спал, и я собралась было встать с постели, но Парро вновь меня уложил.
Мне доложили о приходе доктора Вэнтра и господина Майера, импресарио «Комеди Франсез». Директор театра «Гэти» господин Холлингсхед остался в экипаже, дожидаясь известия о том, буду ли я играть в «Иностранке», как значилось в афише.
Я попросила доктора Парро пройти в гостиную к доктору Вэнтра и приказала пригласить ко мне в комнату господина Майера. Я сказала ему скороговоркой: «Мне уже лучше. Я еще очень слаба, но буду играть. Тсс! Ни слова здесь, предупредите Холлингсхеда и ждите меня в курилке, но никому ничего не говорите». Вскочив с постели, я оделась в мгновение ока с помощью моей горничной, которая обо всем догадалась и веселилась от души.
Закутавшись в пальто, опустив на лицо кружевную вуаль, я прошла в курительную комнату, где меня ждал Майер, а затем села вместе с ним в его роскошный кеб.
— Зайди за мной через час, — шепнула я своей камеристке.
Изумленный Майер спросил:
— Куда мы едем?
— В театр, да поживей!
Когда экипаж тронулся, я объяснила импресарио, что если бы я задержалась дома, то Парро и Вэнтра ни за что бы меня не отпустили.
— Теперь, — заключила я, — жребий брошен, и мы скоро увидим, во что это выльется.
Приехав в театр, я спряталась в кабинете директора, опасаясь гнева моего обожаемого Парро. Я прекрасно понимала, до чего некрасиво обошлась с врачом, примчавшимся по первому моему зову, но мне ни за что не удалось бы убедить его в том, что мне действительно стало лучше, а если я и рискую жизнью, то разве я не вправе распоряжаться тем, что принадлежит мне?
