Полчаса спустя горничная явилась ко мне с письмом от Парро, в котором он осыпал меня нежными упреками, снабжал настойчивыми советами и в заключение давал мне предписание на случай новой вспышки болезни. Часом позже он отбыл из Англии судном, даже не пожелав попрощаться со мной. Но я была уверена, что, когда вернусь, мы снова станем друзьями.

Я готовилась к выходу в «Иностранке». Одеваясь, я три раза теряла сознание, однако по-прежнему желание играть не покидало меня.

Опиум, содержавшийся в микстуре, которую меня заставили принять, затуманил мой разум Я вышла на сцену подобно лунатику. Публика встретила меня с восторгом. Я двигалась как во сне, с трудом различая окружающие предметы, и светлая пелена отделяла от меня зрительный зал Я порхала по сцене, не чувствуя под собой ног, и звук моего голоса доносился до меня откуда-то издалека. Я упивалась призрачным блаженством, в которое погружают нас хлороформ, морфий, опиум и гашиш.

Первый акт прошел как нельзя лучше, но в третьем действии, где я должна была рассказывать герцогине де Сетмон (Круазетт) о бедах, выпавших на мою, миссис Кларксон, долю, лишь только я начала свой нескончаемый рассказ, как вдруг начисто все позабыла. Круазетт подсказывала мне текст. Я видала, как шевелятся ее губы, но ничего не слышала. Тогда я спокойно обратилась к ней со словами: «Я пригласила вас сюда, сударыня, для того, чтобы разъяснить вам мотивы своих действий… Но я передумала и ничего вам сегодня не скажу».

Софи Круазетт посмотрела на меня с ужасом, встала и ушла со сцены с дрожащими губами, не сводя с меня глаз.

— Что с вами? — спросили ее за кулисами, когда она упала в кресло без сил.

— Сара сошла с ума! Говорю вам, что она помешалась. Она зарубила нашу сцену.

— Каким образом?

— Она выкинула двести строк!

— Но зачем?

— Не знаю. На вид она само спокойствие.

Этот разговор, который мне передали потом, на бумаге выглядит гораздо длиннее, чем в жизни. Коклен, которого оповестили о случившемся, вышел на сцену, чтобы закончить действие.

Когда занавес опустился, я пришла в смятение и отчаяние от того, что мне рассказали, Я ничего не заметила. Мне казалось, что я веду свою роль как надо, настолько сильно подействовал на меня опиум. В пятом акте у меня было чуть-чуть текста, и я превосходно с ним справилась.

На следующий день газеты и критики превозносили наш театр, но осуждали пьесу. Сначала я решила в испуге, что мой невольный пропуск большой сцены третьего акта повлиял на суровый тон прессы, но оказалось, что критики, много раз читавшие пьесу, обсуждали ее содержание и даже не упоминали о моей забывчивости. Только газета «Фигаро», настроенная в то время против меня, в номере от 3 июня высказалась следующим образом: «„Иностранка" не по вкусу английской публике, но зрители живо рукоплескали мадемуазель Круазетт, а также Коклену и Фебру. Вот только у мадемуазель Сары Бернар, которая, как всегда, нервничала, начисто отшибло память…»

Писавший это Джонсон был в курсе моей болезни: он приходил ко мне, видел доктора Парро и знал, что я играла наперекор предписанию врачей, чтобы спасти сбор «Комеди». Но английская публика проявила ко мне такую симпатию, что труппа театра заволновалась. Тогда газета «Фигаро», будучи рупором «Французского театра», попросила Джонсона умерить свои похвалы в мой адрес, что он и делал в течение наших гастролей в Лондоне.

Этот мелкий факт сам по себе не заслуживает внимания. Я столь подробно рассказала о своей забывчивости для того, чтобы доказать, до какой степени заблуждаются авторы, стараясь разъяснить действия своих героев. Безусловно, Александр Дюма считал необходимым наглядно показать причину странных поступков миссис Кларксон. Он создал интересный, волнующий, динамичный образ, но уже в первом акте открыл публике секрет миссис Кларксон, которая говорит госпоже де Сетмон: «Я буду счастлива, сударыня, если вы изволите нанести мне визит. Мы поговорим об одном из ваших друзей, господине Жераре, которого я люблю, возможно, так же, как и вы, хотя, возможно, он и не любит меня так, как вас».

Этого было достаточно, чтобы привлечь зрительский интерес к обеим женщинам, воплощающим извечный конфликт добра и зла, греха и добродетели. Но Дюма счел данную коллизию несколько вышедшей из моды и решил омолодить старый сюжет, попытавшись соединить в одном оркестре орган и банджо. В результате этого последовала жуткая какофония. Он создал чудовищную пьесу, которая могла бы стать прекрасной, ибо ее оригинальный стиль, достоверность и грубоватый юмор способны омолодить старую идею, на которой испокон веков строились все трагедии, комедии, романы, картины, поэмы и памфлеты: любовь между пороком и добродетелью.

Никто из зрителей, присутствовавших на премьере «Иностранки», среди которых французов и англичан было поровну, не сказал себе: «Позвольте, тут что-то пропущено… Мне не совсем понятно…»

Я спросила одного очень эрудированного француза:

— Вы не заметили провала в третьем акте?

— Нет.

— В большой сцене с Круазетт?

— Нет.

— Ну что ж, так прочитайте, что я пропустила.

Прочитав, мой друг воскликнул:

— Тем лучше! Этот запутанный кусок здесь ни к селу ни к городу. Характер персонажа обрисован достаточно ясно и без этой запутанной романтической истории.

Позже я извинилась перед Дюма-сыном за невольную купюру в тексте.

— Ах, деточка, — ответил он, — когда я пишу пьесу, она мне нравится, когда ее ставят, я нахожу ее глупой, а когда мне ее пересказывают, я вне себя от восторга, так как добрую половину текста забывают.

Публика по-прежнему валом валила в театр «Гэти» на спектакли «Комеди Франсез», и я оставалась ее любимицей. Упоминаю здесь об этом с гордостью, но отнюдь без тщеславия.

Я была счастлива своим успехом и чрезвычайно благодарна за него зрителям, но мои товарищи по сцене затаили на меня злобу. И тихо, исподтишка начали строить мне козни.

Мой агент и советчик господин Жарретт заверил меня, что я смогу продать кое-что из моих произведений, либо скульптуру, либо живопись. Я привезла с собой шесть скульптурных работ и десять картин и устроила выставку на Пикадилли.

Я разослала около сотни приглашений. Его Королевское Высочество принц Уэльский прислал мне ответ с уведомлением, что прибудет вместе с принцессой. Весь британский высший свет, все знаменитости Лондона съехались на открытие выставки. Я отправила сто приглашений, а явилось более тысячи человек. Я была в восторге и прыгала от радости.

Господин Гладстон[71] почтил меня беседой, которая длилась более десяти минут. Этот человек с гениальным умом говорил обо всем с удивительным тактом. Он поинтересовался, что я думаю о нападках некоторых пасторов на «Комеди Франсез», а также на наше проклятое актерское ремесло.

Я ответила, что считаю наше искусство столь же благотворным для нравственности, как и проповедь любого католического либо протестантского священника.

— Объясните мне, пожалуйста, мадемуазель, какой же нравственный урок можно извлечь из «Федры»?

— Ох, господин Гладстон, вы меня удивляете «Федра» — античная трагедия, а тогдашние нравы и мораль нельзя рассматривать сквозь призму нравов и морали нашего общества. И все же я нахожу, что старая кормилица Энона, которая совершила ужасное преступление, оговорив невинного, понесла заслуженное наказание. Страсть Федры простительна: безжалостный рок тяготеет над всем ее родом, и она становится его жертвой Сегодня этот рок назвали бы атавизмом, ибо Федра является дочерью Миноса и Пасифаи. Что касается Тесея, то он искупил свой чудовищный приговор — вопиющий акт произвола — смертью горячо любимого сына, который был единственной и последней его надеждой и опорой. Никто и никогда не должен совершать непоправимых вещей!

— Ах, так вы против смертной казни? — спросил меня многозначительно этот великий человек.

— Да, господин Гладстон.