В Мадриде я провела две недели, окруженная вниманием, заботой и предаваясь всевозможным развлечениям; я присутствовала на празднествах, связанных с боем быков, и была от них без ума. Я удостоилась приглашения на большую корриду, которую устраивали в честь Виктора-Эммануила[26], бывшего в тот момент гостем испанской королевы.

Я позабыла Париж, все свои горести и разочарования, свои амбиции, забыла все на свете. Мне хотелось навсегда остаться в Испании. Но телеграмма, отправленная Герар, заставила меня вскоре отказаться от моих намерений. Мама была больна, «очень больна», говорилось в телеграмме.

Я уложила чемодан и попросилась тут же уехать; но после того, как я заплатила по счету за гостиницу, у меня не осталось ни гроша на поезд. Хозяин взял для меня два билета и приготовил целую корзинку с провизией да еще вручил мне на вокзале двести франков, заявив, что следует указаниям Рудковичей, пожелавших, чтобы я ни в чем не нуждалась. Эта чета была воистину прелестной.

Сердце у меня готово было выпрыгнуть из груди, когда в Париже я подъезжала к материнскому дому. «Моя милочка», которой я сообщила о своем приезде, дожидалась меня у консьержа. Мой вид привел ее в восторг, и, плача от радости, она расцеловала меня. Семейство портье тоже не уставало нахваливать меня.

Герар поднялась первая, чтобы предупредить маму; несколько минут я ждала на кухне, стиснутая в судорожных объятиях Маргариты, нашей старой служанки.

Прибежали обе мои сестры. Жанна обнимала меня, вертела во все стороны, обнюхивала. Режина, заложив руку за спину, словно приклеилась к плите и бросала на меня гневные взгляды.

— Так ты не хочешь поцеловать меня, Режина?.. — спросила я, наклоняясь к ней.

— Нет, не люблю тебя больше. Уехала без меня. Не люблю тебя больше!

Стараясь уклониться от моего поцелуя, она резко рванулась в сторону и ткнулась головой в плиту.

Но вот наконец появилась Герар. Я пошла следом за ней, взволнованная и полная раскаяния.

Потихоньку отворила я дверь в комнату, обтянутую бледно-голубым репсом. Совсем белая, мама лежала в своей постели, лицо ее исхудало, но хранило чудесную красоту. Она раскинула руки, как два крыла, и я устремилась в это ослепительной белизны гнездышко, встречавшее меня с такой любовью. Мама плакала, не говоря, по своему обыкновению, ни слова. А руки ее тем временем с наслаждением погружались в копну моих волос, она перебирала их своими длинными, точеными пальцами.

Потом посыпались вопросы и с моей, и с ее стороны. Я хотела знать все. Она тоже хотела знать все. И началась забавная дуэль слов, фраз и поцелуев.

Я узнала, что у мамы был плеврит, причем довольно серьезный, что теперь она начала выздоравливать, но пока еще очень слаба.

Поэтому я устроилась поближе к маме, снова поселившись, хотя и временно, в своей девичьей комнате: из письма Герар я знала, что моя бабушка с отцовской стороны согласилась наконец на сделку, предложенную мамой. Так как отец оставил мне наследство, которое я могла получить только в день своей свадьбы, мама, по моей просьбе, попросила бабушку отдать мне половину этой суммы. И та наконец-то пошла на это, заявив, что присваивает себе право пользоваться другой половиной, но что, если я передумаю и выйду замуж, эта вторая половина перейдет в мое распоряжение.

Я приняла решение начать самостоятельную жизнь. Уехать от матери. Жить по своему усмотрению, своим домом.

Я обожала маму, но у нас было так мало общего.

И потом, мне опостылел крестный, который уже много лет ходил к маме в дом, обедал там, ужинал, играл в вист. Он постоянно обижал меня. Старый холостяк, человек очень богатый и без родни, он обожал мою мать, которая неизменно отклоняла его предложение о союзе. Сначала она его терпела как друга моего отца, потом, когда отец умер, она терпела его «по привычке» и скучала, если не видела его, если он болел или находился в отъезде.

Но, невозмутимая и властная, мать не терпела никакого принуждения. Ей претила сама мысль снова подчиняться чьей-то воле[27].

Ее упрямство отличалось кротостью, но иногда приводило к диким вспышкам гнева; тогда мать делалась совсем белой, а под глазами у нее появлялись фиолетовые круги, губы начинали дрожать, зубы стучали, ее прекрасные глаза как бы застывали, голос становился хриплым, слова со свистом вырывались из горла; потом вены на шее вздувались, руки и ноги леденели, и она падала в обморок, случалось, ее по нескольку часов приходилось приводить в чувство.

Врач сказал нам, что в один прекрасный день мама может умереть от такого приступа, и мы делали все возможное, чтобы избежать ужасной случайности. Мать это знала и немножко злоупотребляла этим. А так как моя бедная мама передала мне по наследству свои буйные приступы, я не могла и не хотела жить вместе с ней Ибо что касается меня, то невозмутимой меня никак не назовешь, я очень активна и воинственна, и если уж чего хочу то хочу сейчас, немедленно. Мамино кроткое упрямство не моя стихия. Нет, кровь начинает стучать у меня в висках, и я не успеваю обуздать свой порыв.

С годами я остепенилась, но далеко не в полной мере Я признаю это и страдаю от этого.

Я ничего не стала говорить обожаемой больной о своих прожектах, но попросила старого друга Мейдье найти для меня квартиру. Этот немолодой человек, так мучивший меня в детстве, после моих дебютов в «Комеди Франсез» проникся ко мне нежностью. И, несмотря на пощечину Натали, несмотря на мое бегство из «Жимназ», продолжал относиться ко мне хорошо.

Когда он пришел к нам на другой день после моего возвращения, я осталась с ним ненадолго в гостиной и посвятила его в свои планы Он одобрил их, сказав, что и в самом деле наши отношения с мамой только выиграют от этой разлуки.

Я сняла квартиру на улице Дюфо, неподалеку от нашего дома. Герар взялась обставить ее. И когда моя мать совсем выздоровела, я за несколько дней убедила ее, что мне лучше жить одной, своим домом.

Она в конце концов согласилась. Все шло как нельзя лучше. Сестры мои присутствовали при этой беседе. Сестра Жанна прижалась к маме, а Режина, отказывавшаяся все три недели, с тех пор как я приехала, разговаривать со мной и даже смотреть в мою сторону, вскочила вдруг ко мне на колени:

— Возьми меня с собой хоть на этот раз, и я тебя поцелую.

Я смущенно смотрела на маму.

— О, забирай ее, — сказала мама, — она совершенно невыносима…

И Режина, спрыгнув на пол, тут же принялась отплясывать свое бурре, нашептывая грубые, безумные слова. Потом обняла меня, чуть не задушив, подбежала к маминому креслу и молвила, покрывая поцелуями ее глаза, волосы:

— Ну, ты довольна, что я ухожу?.. Теперь все достанется твоей Жанночке!

Мама слегка покраснела, но когда взгляд ее остановился на сестре Жанне, его затопила волна невыразимой любви. Она легонько оттолкнула Режину, снова закружившуюся в танце, и, откинув голову, склонила ее на плечо Жанны.

— Мы останемся вдвоем, — только и сказала она.

И столько всего невольно выразилось и в этом взгляде, и в этой фразе, что я обомлела. Я закрыла глаза, чтобы ничего не видеть, и смутно слышала только бурре моей младшей сестренки, которая в такт притопыванью по паркету всякий раз повторяла:

— Нас тоже будет двое, двое!

Это была тягостная драма, от которой содрогались четыре сердца, запертые в маленьком, мещанском мирке нашего жилища.

Мы с сестрой окончательно перебрались на улицу Дюфо. Я оставила у себя Каролину и взяла еще кухарку. «Моя милочка» почти все дни проводила со мной. По вечерам я ужинала у матери.

У меня сохранились связи с одним актером из «Порт-Сен-Мартен», который стал режиссером этого театра, возглавлявшегося тогда Марком Фурнье.

В ту пору там играли очень модную феерию под названием «Лесная лань». На главную роль была приглашена прелестная актриса из «Одеона», мадемуазель Дебэ, с очаровательным изяществом игравшая трагедийных принцесс Я часто получала билеты в «Порт-Сен-Мартен», и «Лесная лань» мне очень нравилась.