Правда, я не знала, какой дорогой надо ехать в Испанию.

— Наверное, через Бордо, — сказала госпожа Герар.

— Нет-нет! — возразила Каролина. — У меня есть шурин, капитан дальнего плавания, который часто ездит в Испанию через Марсель.

Я взяла девятьсот франков — все свои сбережения. Госпожа Герар одолжила мне еще шестьсот, и я уже была готова покорить вселенную. Чистое безумие! Но ничто на свете не могло бы заставить меня отказаться от моего намерения. К тому же мне казалось, что я и в самом деле давно хотела побывать в Испании. Я забрала себе в голову, что таково веление судьбы и что надо следовать своей звезде. Тысяча мыслей, одна другой абсурднее, утверждали меня в моей идее: я должна поступить именно так.

Я снова спустилась к маме. Дверь оставалась полуоткрытой. С помощью Каролины я принесла к «моей милочке» пустой чемодан, потом Каролина вытащила все необходимое из моих шкафов и ящиков и уложила в чемодан. О, мне никогда не забыть этой восхитительной минуты! Казалось, мир принадлежит мне: я уезжала со своей служанкой. Буду путешествовать одна, и никто не станет оспаривать моих решений. Увижу незнакомую страну, о которой мечтала. Поплыву морем. Ах, как я была счастлива! Раз двадцать я поднималась и спускалась по лестнице, разделявшей наши квартиры.

У мамы все спали; а расположение комнат было таково, что шум нашей беготни не тревожил ее.

Закрыв свой чемодан и сумку Каролины и набив до отказа маленькую сумочку, я была готова к отъезду; но стрелки часов стремительно бежали тем временем вперед, и я с изумлением обнаружила, что было уже восемь часов. Того и гляди, появится Маргарита, чтобы приготовить кофе для мамы, шоколад для меня и питье для моих сестер.

Тогда в приступе отчаяния и исступленного желания я поцеловала Герар, чуть не задушив ее в своих объятиях, и бросилась к себе в комнату, чтобы взять с собой маленькую Пресвятую Деву, с которой никогда не расставалась. Посылая нескончаемые поцелуи в сторону маминой комнаты, со слезами на глазах и радостным ожиданием в сердце я спустилась по лестнице.

«Моя милочка» попросила привратника отнести вниз наши вещи. Каролина пошла за фиакром. Я вихрем пронеслась мимо каморки консьержа, подметавшего комнату и стоявшего спиной ко мне, села в экипаж и заторопила кучера! Вперед, в Испанию!

Маме я отправила нежное письмо, умоляя ее простить меня и не горевать.

Монтиньи, директору «Жимназ», я написала глупейшее письмо, пытаясь объяснить свой отъезд. Письмо это ничего не объясняло, из него явствовало лишь одно: его писала девочка с расстроенным умом; к тому же письмо свое я заканчивала такими словами: «Пожалейте бедную безумицу».

Сарду[25] рассказывал мне потом, что он находился в кабинете Монтиньи в тот момент, когда тот получил мое письмо.

«Я уже около часа беседовал с Монтиньи по поводу одной пьесы, которую собирался писать, — говорил Сарду. — Беседа становилась жаркой, и тут вдруг отворилась дверь. „Я запретил меня беспокоить!" — сердито крикнул Монтиньи. Однако выражение тревоги на лице старика Монваля и его настойчивый взгляд смягчили непреклонность Монтиньи. „Ну, что там такое? — спросил он, протягивая руку, чтобы взять письмо, которое держал старый режиссер; затем, узнав мою почтовую бумагу с серым ободком, промолвил: — А-а, это от бешеной девчонки. Она что, заболела?" — „Нет, — ответил Монваль. — Она уехала в Испанию". — „Черт бы ее побрал! — воскликнул Монтиньи. — Пошлите за госпожой Дьедонне, она заменит ее. У нее хорошая память, а половину роли снимем, вот и все". — „У вас неприятности с вечерним спектаклем?" — спросил я Монтиньи. „Ничего особенного. Эта дурочка, Сара Бернар, сбежала в Испанию". — „Та самая, которая дала пощечину Натали?" — „Та самая". — „Занятная девочка". — „Да, но только не для директоров". И Монтиньи вернулся к прерванной беседе». (Привожу точные слова Викторьена Сарду.)

По прибытии в Марсель моя горничная попробовала навести справки, и в результате нам пришлось сесть на отвратительное каботажное судно, грязное, провонявшее маслом и застарелым запахом рыбы, — кошмар.

Я ни разу не путешествовала морем. И, вообразив, что все корабли таковы, решила, что расстраиваться нечего.

После шести дней в разбушевавшемся море нас высадили в Аликанте. Ах уж эта высадка! Мне пришлось прыгать с корабля на корабль, с доски на доску, сотню раз рискуя свалиться в воду, так как я подвержена головокружениям. А эти мостки без перил, без веревок, вообще без ничего, перекинутые с одного корабля на другой и прогибающиеся под моей не Бог весть какой тяжестью, эти мосточки казались мне веревкой, протянутой в пустом пространстве.

Едва держась на ногах от голода и усталости, я остановилась в первой попавшейся гостинице.

И какой гостинице! Это было каменное строение с нависшими сводами. Меня поселили на втором этаже. Никогда еще этим людям не доводилось видеть в своем доме двух дам.

Спальня представляла собой просторную комнату с низким потолком. Украшением ей служили гирлянды огромных рыбьих хребтов, поддерживаемые рыбьими головами. Если прищурить глаза, украшение это можно было бы принять за старинную тонкую резьбу. Но нет, то были всего лишь рыбьи хребты.

Я велела поставить в этой мрачной комнате еще одну кровать — для Каролины. Все двери мы забаррикадировали мебелью, и я заснула одетая.

Лечь прямо на простыни я не решалась, ведь я привыкла к тонким, благоухающим ирисом простыням, ибо моя красавица мама, подобно всем голландкам, была помешана на чистом белье, эта милая мания передалась по наследству и мне.

Было, должно быть, часов пять утра, когда я внезапно открыла глаза, но не шум меня разбудил, а, скорее всего, инстинкт. И тут отворилась дверь, ведущая уж не знаю куда, и в нее просунулась голова какого-то мужчины. Пронзительно закричав, я кинулась к своей маленькой Пресвятой Деве и стала размахивать ею, обезумев от ужаса.

Разбуженная Каролина отважно бросилась к окну и, распахнув его, закричала:

— Горим! Грабят! Караул!..

Мужчина тут же исчез, а дом заполонила полиция; надеюсь, вы представляете себе, какой была полиция Аликанте сорок лет назад.

Я ответила на вопросы, заданные мне венгром, занимавшим должность вице-консула и говорившим по-французски. Да, я видела мужчину с бородой. На голову он набросил платок, а на плечи — пончо. Больше я ничего не знала.

Венгерский вице-консул, представлявший, как мне кажется, Францию, Австрию и Венгрию, спросил, какого цвета были борода, платок и пончо у этого бандита.

Но стояла такая темень, что я не могла различить цвета.

Такой ответ явно рассердил этого славного человека. Записав что-то, он задумался, потом велел отнести к себе домой записку, в которой просил свою жену прислать коляску и приготовить комнату для юной иностранки, попавшей в затруднительное положение.

Я приготовилась следовать за ним; расплатившись с хозяйкой, мы уехали в коляске милого венгра, его жена встретила меня с поистине трогательным радушием.

Я выпила кофе с густыми сливками; и когда за завтраком рассказала все о себе этой любезной женщине: и кто я, и что со мной, и куда я еду, — она в ответ поведала, что ее отец был крупным фабрикантом, родился в Богемии и был большим другом моего отца.

Она проводила меня в отведенную мне комнату, уложила в постель и сказала, что, пока я буду спать, она напишет для меня рекомендательные письма в Мадрид.

Я проспала десять часов. А когда проснулась, отдохнув и душой и телом, хотела послать маме телеграмму; но это оказалось невозможным: в Аликанте не было телеграфа.

Тогда я написала моей бедной мамочке письмо, рассказав, что я остановилась у друзей моего отца и т. д. и т. д.

На другой день я уехала в Мадрид, заручившись рекомендацией к хозяину гостиницы «Пуэрта дель Соль».

Вместе с моей горничной меня поместили в красивом номере, и я разослала с посыльными письма госпожи Рудкович.