Однажды ко мне неожиданно явился Адольф де Ротшильд, чтобы заказать свой бюст. Я была несколько озадачена его просьбой, но тотчас же взялась за работу. Однако я плохо рассмотрела этого любезного человека: в нем не было ничего эстетического. Тем не менее я решила попытаться и собрала всю свою волю, чтобы исполнить первый заказ, которым была так горда.

Два раза я бросала начатый бюст и после третьей попытки, отчаявшись, пролепетала своему заказчику какие-то дурацкие извинения, которые, вероятно, не показались ему убедительными, так как он больше никогда ко мне не приходил. Когда мы встречались во время утренних прогулок верхом, он приветствовал меня холодно и даже немного сурово.

После этой неудачи я вылепила бюст прелестного ребенка, маленькой восхитительной американки по имени мадемуазель Малтон. Я встретила ее позднее в Дании, когда она была уже замужем, и убедилась, что она не утратила своей замечательной красоты.

Затем я выполнила бюст мадемуазель Окиньи, той самой очаровательной девушки, которая была прачкой интендантской службы в годы войны и оказывала мне неоценимую помощь по уходу за ранеными.

Потом я начала лепить бюст моей младшей сестры Режины, которая была, увы, неизлечимо больна чахоткой. Рука Творца никогда не создавала более совершенного лица: глаза львицы, обрамленные длинными-предлинными рыжеватыми ресницами, изящный нос с подвижными ноздрями, крошечный рот, волевой подбородок и перламутровая кожа. Ее голова была увенчана короной лунных лучей: ни у кого больше не встречала я столь ослепительно белокурых, блестящих и шелковистых волос. Но это изумительное лицо было начисто лишено обаяния: вечно хмурый взгляд, никогда не улыбавшиеся губы. Я билась изо всех сил, чтобы воссоздать его мраморно-холодную красоту, но для этого требовалось искусство большого мастера. Я же была лишь жалкой дилетанткой.

Когда я выставила бюст сестренки, ее уже пять месяцев как не было в живых. Ее медленное угасание, перемежавшееся отчаянными порывами к жизни, продолжалось полгода. Я забрала ее к себе в маленькую мансарду на Римской улице, 4, куда я переселилась после ужасного пожара, уничтожившего мою мебель, книги, картины — словом, все мое нехитрое имущество. Квартира на Римской улице была совсем маленькой, а моя комната просто крошечной. Большая кровать из бамбукового дерева занимала в ней все место. У окна стоял гроб, в котором я частенько устраивалась, когда мне нужно было разучить роль. И вот, взяв сестру к себе, я еженощно стала ложиться, без задних мыслей, в эту узкую постель с белой атласной изнанкой, которая станет когда-нибудь моим последним пристанищем, а сестру укладывала на свою бамбуковую кровать под кружевным балдахином.

Она тоже находила это вполне естественным, поскольку я не хотела оставлять ее на ночь одну, а втиснуть в нашу каморку вторую кровать было невозможно. Вскоре она совсем привыкла видеть меня в гробу.

Как-то раз моя маникюрша пришла, чтобы заняться моими руками. Сестра попросила ее не шуметь, входя в комнату, так как я еще спала. Переступив порог, женщина огляделась, думая, что я сплю в кресле, но, завидев меня в гробу, бросилась бежать, крича как оглашенная. Вскоре весь Париж узнал, что я сплю в гробу, и слухи, один нелепее другого, разлетелись во все стороны.

Я уже настолько привыкла к гнусным выпадам газетчиков в мой адрес, что ничему не удивлялась. Но после смерти моей сестренки произошло еще одно трагикомическое происшествие. Когда служащие похоронного бюро вошли в комнату, чтобы вынести тело усопшей, они увидели два гроба, и, растерявшись, главный распорядитель спешно послал за вторым катафалком.

Я была в тот момент у матери, лежавшей без чувств, и вернулась как раз вовремя, чтобы не дать людям в черном унести мой гроб. Второй катафалк отпустили, но газеты раздули этот случай. Меня ославили, осудили и т. д.

Но в чем тут была моя вина?..

После смерти сестры я не на шутку захворала. Я ухаживала за ней дни и ночи напролет, переживала и в результате заболела малокровием. Меня отправили на два месяца на юг. Я пообещала поехать в Ментону, а сама тут же направилась в сторону Бретани — края, о котором давно мечтала.

Я взяла с собой моего маленького сына, а также дворецкого с его женой. Бедная Герар, которая помогала мне в уходе за сестрой, была прикована к постели, ее мучил флебит, и мне ужасно ее недоставало.

Ах, что это было за чудесное путешествие! В то время, тридцать пять лет тому назад, Бретань была диким и негостеприимным краем, но столь же прекрасным, возможно, даже более прекрасным, нежели теперь: проезжие дороги еще не избороздили ее вдоль и поперек, зеленые холмы не были так густо усыпаны белоснежными домишками, а ее обитатели не рядились в модные одежды: мужчины не надевали отвратительных брюк, женщины — нелепых шляпок с перьями. Вместо этого бретонцы гордо выставляли напоказ свои жилистые ноги в гетрах либо чулках в рубчик, обутые в кожаные башмаки с пряжками; длинные, зачесанные на виски волосы закрывали их оттопыренные уши и придавали лицу благообразие, утраченное из-за современной стрижки. Женщины в коротких юбках, не доходивших до тонких щиколоток, в черных чулках и раздувавшихся чепчиках на маленьких головках напоминали чаек.

Разумеется, это не относится к жителям Пон-ЛʼАббе или местечка Бац, у которых совершенно другой облик.

Я объехала почти всю Бретань, но дольше всего прожила в Финистере. Меня пленила Разская коса. Два дня я провела в Одиерне, у папаши Батифулле, который был такой толстый-претолстый, что велел сделать в столе ложбину для своего огромного живота.

Каждое утро я уходила из дома в десять часов. Мой дворецкий, которого звали Клод, сам готовил мне обед и чрезвычайно аккуратно раскладывал его по трем корзиночкам. Затем мы садились в нелепый экипаж папаши Батифулле, которым правил мой мальчик, и отправлялись в бухту Усопших.

Ах, что это был за прекрасный и таинственный, ощетинившийся скалами берег, пепельно-серый и скорбный на вид!.. Сторож маяка, завидев меня издали, выбегал навстречу. Клод вручал ему наши припасы и давал тысячу советов относительно того, как варить яйца, разогревать чечевичную похлебку и поджаривать хлеб. Сторож относил все к себе, а затем возвращался с двумя старыми посохами, к которым он прибивал гвозди, чтобы сделать из них альпенштоки, и мы начинали леденящее кровь восхождение на Разский пик. Он напоминал лабиринт, полный неприятных неожиданностей, вроде расщелин, через которые нужно было перепрыгивать, не обращая внимания на зиявшую внизу ревущую бездну, завалов, под которыми нужно было проползать, вжавшись в землю, в то время как над вами грозно нависала скала, обрушившаяся в незапамятные времена и непонятно как еще удерживавшаяся в равновесии.

Затем дорога внезапно превращалась в тропу, настолько узкую, что по ней невозможно было просто идти: приходилось прижиматься спиной к скале и, раскинув руки наподобие распятия, двигаться, цепляясь за редкие выступы.

Когда я вспоминаю об этих минутах, то вся дрожу, ибо я всегда ужасно боялась и до сих пор боюсь высоты, а тот путь пролегал по отвесной тридцатиметровой скале под адский аккомпанемент вечно бурлящего моря, яростно бившегося о несокрушимую громаду. И все же, должно быть, риск доставлял мне удовольствие: за одиннадцать дней я прошла по этому маршруту пять раз.

После головокружительного восхождения мы спускались вниз, в бухту Усопших. Искупавшись, мы обедали, а потом до самого заката я занималась живописью.

В первый день берег был безлюден. На другое утро появился какой-то малыш и стал глядеть на нас с любопытством. На третий день нас окружила ватага с десяток ребятишек, которые выпрашивали у нас мелкие монеты. Я неосмотрительно дала им деньги, и назавтра ватага насчитывала уже двадцать — тридцать человек, причем были в ней и шестнадцати — восемнадцатилетние парни.

Заметив возле своего мольберта физические проявления человеческой природы, я попросила кого-то из мальчишек убрать и выбросить их в море; за это я дала ему, кажется, пятьдесят сантимов. Когда на следующее утро я вернулась туда, чтобы закончить картину, то увидела, что вся близлежащая деревня избрала это место для удовлетворения своих естественных нужд. Едва завидев меня, те же самые мальчишки, которых стало еще больше, вызвались убрать ими же оставленные следы за денежное вознаграждение. Когда я попросила Клода и сторожа маяка прогнать банду маленьких мерзавцев, те принялись кидать в нас камнями. В ответ я прицелилась в них из ружья, и они разбежались с воплями. Только двое малышей лет шести-десяти остались сидеть на берегу. Мы не придали им значения, и я обосновалась несколько дальше, под самой скалой, образовавшей навес. Сорванцы последовали за нами. Клод и сторож Лука были начеку на случай, если банда вернется.