— Что ж, сударь, дайте лунное сияние Круазетт, а мне оставьте хотя бы крошечную луну, все равно какую, но я хочу свою луну!

Из-за всех дверей зала, а также из-за кулис выглядывали любопытные лица актеров и технических служащих. Круазеттисты и бернаристы комментировали наш спор.

Октав Фейе, которого попросили высказаться, в свою очередь поднялся с места:

— Я считаю, что мадемуазель Круазетт очень красива при лунном сиянии, а мадемуазель Сара Бернар само совершенство в лунном свете! Следовательно, я прошу разделить луку между ними обеими!

Перрен не смог сдержать гнева. Разгорелся спор между автором и директором, между артистами, консьержем и журналистами, задававшими вопросы.

Репетиция была сорвана. Я заявила, что буду играть лишь в том случае, если мне вернут мою луну.

В течение двух дней я не получала репетиционный лист; от Круазетт я узнала, что мою роль — роль Берты — тайком передали молодой женщине, которую мы окрестили Крокодилом, ибо она вечно наблюдала за репетициями голодными глазами рептилии, плывущей за кораблем в надежде хоть чем-нибудь поживиться.

Октав Фейе не согласился на такую перестановку и разыскал меня вместе с Делоне, который уладил дело.

— Решено, луна будет светить вам обеим, — промолвил он, целуя мне руки.

Премьера «Сфинкса» стала для нас с Круазетт истинным триумфом.

Страсти между обеими партиями все еще бушевали. Это способствовало нашему успеху и ужасно нас забавляло. Круазетт всегда оставалась чудесной подругой и надежным товарищем. Она работала ради себя, но никогда не вставляла никому палок в колеса.

После «Сфинкса» я сыграла в милой одноактной пьесе юного студента Политехнического института Луи Денеруза, которая называлась «Прекрасная Поль». Молодой автор стал впоследствии выдающимся ученым и бросил поэзию.

Я попросила Перрена дать мне месячный отпуск, но он наотрез отказался и заставил меня репетировать «Заиру» в течение самых тягостных месяцев лета — июня и июля, — а премьеру, не считаясь со мной, назначил на 6 августа. В тот год в Париже стояла страшная жара. Мне кажется, что Перрен, будучи не в силах меня укротить, вознамерился, без злого умысла, а из чисто авторитарных побуждений, обуздать меня хотя бы ценой моей гибели.

Доктор Парро явился к нему и объяснил, насколько я слаба, чтобы играть в такой ужасный зной. Перрен ничего не хотел слышать. Вне себя от ярости из-за упрямства и мещанской ограниченности этого человека, я поклялась играть до последнего вздоха.

Часто, будучи еще ребенком, я испытывала желание умереть, чтобы досадить окружающим. Помню, как однажды я даже выпила содержимое большой чернильницы, после того как меня силой заставили проглотить хлебную похлебку в присутствии маменьки, вбившей себе в голову, что хлебная похлебка необходима мне для здоровья. Наша горничная поведала ей о моем отвращении к этому блюду, добавив, что каждое утро содержимое моей тарелки выливалось в мусорное ведро.

Разумеется, у меня началась ужасная рвота. И в разгар пытки, которой я подвергла свой бедный желудок, я кричала обезумевшей от страха матушке: «Я умираю по твоей вине!» И моя бедная маменька рыдала… Она никогда не узнала правду, но никогда больше не заставляла меня глотать что бы то ни было.

И вот, после стольких лет, я снова ощутила то же детское упрямое желание. «Все равно, — убеждала я себя, — пусть я потеряю сознание, упаду, буду харкать кровью и, может быть, даже умру! Зато Перрен будет в ярости. Поделом ему!» Да, именно так я думала. Иногда я становлюсь совершенной дурой. Почему? Не могу этого объяснить, но просто констатирую факт.

И вот, знойным вечером шестого августа я вышла на сцену в роли Заиры. Битком набитый зал напоминал парилку, и я видела зрителей сквозь пелену. В спектакле были скверные декорации, но хорошие костюмы, и благодаря прекрасной игре Муне-Сюлли (Оросман), Лароша (Нерестан), а также моей (Заира) пьеса имела огромный успех.

Решив упасть в обморок, харкать кровью и умереть, чтобы вывести из себя Перрена, я выложилась полностью. Я рыдала, любила, страдала и, когда кинжал Оросмана пронзил мне сердце, закричала от неподдельной боли: я ощутила, как сталь клинка входит в мою грудь, и, упав с предсмертным хрипом на восточный диван, почувствовала, что и вправду умираю. До тех пор пока действие не закончилось, я не решалась пошевелить рукой, не сомневаясь, что настал мой последний час, и, признаться, была напугана тем, что месть Перрену зашла так далеко. Каково же было мое изумление, когда, лишь только финальный занавес опустился, я живо поднялась и побежала к вызывавшим меня зрителям. Кланяясь публике, я не чувствовала ни слабости, ни усталости и была готова играть пьесу сначала!

Мне особенно запомнился этот спектакль, ибо в тот день я поняла, что мои жизненные силы всецело зависят от силы моего духа. Я хотела следовать велению разума, задачи которого, казалось, превосходили мои физические возможности. И вот, отдав все силы и даже более того, я обрела полное душевное равновесие.

Таким образом, я поняла, что будущее, о котором я мечтала, всецело зависит от меня.

Раньше, до вышеописанного представления «Заиры», я считала, поскольку мне говорили и писали об этом в газетах, что у меня красивый, но слабый голос, изящные, но неотточенные движения, что моей мягкой манере держаться не хватает значительности, а мой взгляд, витающий в облаках, не способен укротить хищника (публику). Теперь я призадумалась над этими словами.

Только что я убедилась в том, что могу рассчитывать на свои физические силы: я начала играть Заиру в таком немощном состоянии, что можно было дать руку на отсечение, что я упаду в обморок еще до конца первого действия. Кроме того, хотя моя роль и была спокойной, в нескольких местах требовалось кричать, что могло вызвать горловое кровотечение, которым я тогда страдала.

Итак, в тот вечер я убедилась в прочности своих голосовых связок, ибо испускала крики с неподдельной яростью и болью, в надежде что-нибудь у себя повредить и тем самым досадить Перрену.

Таким образом, задуманный мной фарс неожиданно обернулся для меня добром. Не сумев умереть по собственной воле, я передумала и решила стать сильной, крепкой, жизнестойкой и жить назло некоторым из моих современников, которые терпели меня лишь потому, что я должна была вскоре умереть, и возненавидели меня, как только стало ясно, что я еще долго протяну. Приведу в подтверждение лишь один случай, о котором поведал мне Александр Дюма-сын, присутствовавший при смерти своего близкого друга Шарля Нарре и запомнивший его последние слова: «Я умираю с радостью, ибо никогда больше не услышу ни о Саре Бернар, ни о Великом французе (Фердинанде де Лессепсе[57])».

Однако, поверив в свои силы, я стала еще мучительнее переносить то безделье, на которое обрек меня Перрен. После «Заиры» я «простаивала» по нескольку месяцев, играя там и сям ничтожные роли. Тогда же, отчаявшись, я охладела к театру и воспылала страстью к ваянию.

После прогулки верхом я некоторое время отдыхала, а затем бежала в мастерскую, где оставалась до самого вечера. Здесь меня навещали друзья: они рассаживались вокруг меня, пели, играли на фортепиано, затем мы яростно спорили о политике, ведь я принимала в своей скромной мастерской самых выдающихся представителей различных партий. Заходили ко мне на чашку чая и женщины. Это был ужасный, дурно заваренный и плохо сервированный чай, но мне было не до того. Я была поглощена своим чудесным искусством и не замечала или, вернее, не желала замечать ничего другого.

Я лепила в то время бюст очаровательной девушки, мадемуазель Эмми де… …Ее неторопливая, степенная манера говорить была исполнена неизъяснимого обаяния. Будучи иностранкой, она говорила на нашем языке столь безупречно, что я диву давалась. Она беспрестанно курила и глубоко презирала тех, кто был не способен ее разгадать. Я изо всех сил растягивала сеансы, так как чувствовала, соприкасаясь с этим тонким умом, как мне передается его умение постигать суть вещей. Впоследствии, в трудные минуты жизни, я часто спрашивала себя: «Что бы сделала… что бы подумала Эмми?..»