Столь странное распределение ролей привело к провалу спектакля. Я насиловала свою природу, Изображая надменную и сладострастную сирену, набивала свой корсаж ватой, а бока юбки — конским волосом, но не могла скрыть своей болезненной худобы.

Круазетт была вынуждена сдавливать свой роскошный бюст бинтами, которые стесняли ее движения и затрудняли дыхание, но не могла скрыть своего круглого хорошенького личика с милыми ямочками. Я говорила более низким голосом, она — более высоким. Все это было бессмысленным. Спектакль почти не имел успеха.

Затем я получила роль в «Отсутствующем», одноактной пьесе в стихах Эжена Манюеля, и в очень смешной одноактной пьесе в стихах «У адвоката» Поля Феррье, где мы с Кокленом спорили до хрипоты. Далее, 22 августа, я сыграла с огромным успехом роль Андромахи. Никогда не забуду первый спектакль, ставший для Муне-Сюлли[56] подлинным триумфом. Ах, до чего же прекрасен был Муне-Сюлли в роли Ореста! Его выход, неистовство, безумие и пластичная красота этого изумительного артиста — как это было прекрасно!

После Андромахи я сыграла Арикию в «Федре», и эта второстепенная роль принесла мне в тот вечер успех.

Вскоре мое положение в «Комеди» настолько упрочилось, что некоторых актеров охватило беспокойство. Это беспокойство перекинулось и на дирекцию. Господин Перрен, человек большого ума, о котором я вспоминаю теперь с самыми добрыми чувствами, был чудовищно деспотичен. Я не уступала ему в упорстве. Война между нами никогда не затихала. Он жаждал навязать мне свою волю, я же отказывалась ей подчиняться. Он охотно смеялся над моими проделками, когда они были направлены на других, и приходил в ярость, как только сам становился их жертвой.

Признаться, мне нравилось доводить Перрена до белого каления. Теперь я в этом раскаиваюсь. Он становился таким косноязычным, когда пытался говорить быстро, в то время как обычно взвешивал каждое слово; его часто нерешительный взгляд вдруг делался угрожающим, а бледное утонченное лицо покрывалось пунцовыми пятнами. Впадая в гнев, он поминутно снимал и надевал свой цилиндр, отчего его тщательно приглаженные волосы начинали топорщиться во все стороны.

Несмотря на свой далеко не ребяческий возраст, я предавалась этим жестоким забавам, как девчонка, и хотя впоследствии неизменно сожалела о своих проделках, но возобновляла их снова и снова. Даже сейчас, махнув рукой на прожитые дни, недели, месяцы и годы, я обожаю озорничать.

Между тем обстановка в «Комеди» начинала меня раздражать. Я хотела играть Камиллу в пьесе «С любовью не шутят», но роль получила Круазетт. Я хотела играть Селимену — роль опять получила Круазетт, в которой Перрен не чаял души. Он восхищался Круазетт, и молодая актриса, будучи чрезвычайно честолюбивой, очаровывала старого деспота своими деликатными манерами, обходительностью и показным смирением.

Таким образом Софи Круазетт достигала всего, что ей было угодно. Будучи открытой и прямой по натуре, она часто поучала меня в ответ на мои жалобы: «Бери пример с меня, будь более гибкой. Ты вечно бунтуешь, я же делаю вид, будто исполняю любую прихоть Перрена, но на самом деле это он исполняет каждый мой каприз. Попробуй то же самое».

Выслушав ее, я набралась храбрости и пошла к Перрену. Он, как всегда, приветствовал меня своей дежурной фразой:

— О, здравствуйте, мадемуазель бунтовщица, вы наконец угомонились?

— Да, угомонилась, но, будьте любезны, выполните то, о чем я вас прошу!

И я принялась кокетничать, очаровывать его своим мелодичным голосом. В ответ он мурлыкал, острил (он был вообще очень остроумен), и с четверть часа мы были весьма довольны друг другом. Наконец я разрешилась своей просьбой:

— Позвольте мне сыграть Камиллу в пьесе «С любовью не шутят».

— Но это невозможно, деточка, Круазетт будет недовольна.

— Я с ней говорила, ей все равно.

— Вы не должны были с ней об этом говорить.

— Почему?

— Потому что распределение ролей — дело администрации, а не актеров.

Он уже не мурлыкал, а рычал, я же разозлилась и через минуту выбежала из комнаты, хлопнув дверью.

Я изводила себя, рыдая ночи напролет. Тогда же я сняла мастерскую для занятий скульптурой. Поскольку мои духовные силы и потребность в творчестве не находили выражения в театре, я приложила их к другому виду искусства, отдавшись ваянию со всем присущим мне неистовым пылом. И вскоре я достигла значительных успехов.

Я потеряла интерес к театру. В восемь утра я садилась на лошадь верхом, а в десять была в своей мастерской, на бульваре Клиши, 11.

Двойная нагрузка сказалась на моем хрупком здоровье. Я начала страшно харкать кровью и часами лежала без сознания. В «Комеди» я ходила лишь по долгу службы.

Мои друзья очень обеспокоились, и Перрен, извещенный о происходящем, а также под давлением прессы и министерства, решился дать мне роль в «Сфинксе» Октава Фейе. Главная роль предназначалась Круазетт, но во время читки я нашла свою роль очень милой и решила, что она также станет главной ролью — что тут такого, если в спектакле будут две главные роли?

Вначале репетиции проходили довольно спокойно, но, поскольку моя роль приобретала более важное значение, чем предполагалось, начались раздоры. Перрен злился, даже Круазетт занервничала, а меня все это ничуть не трогало. Октав Фейе, изящный, обаятельный, очень воспитанный и довольно ироничный человек, от души забавлялся нашими словесными перепалками.

Между тем грянула война. Первый удар нанесла Софи Круазетт. Я всегда прикалывала к своему корсажу три-четыре цветка розы, лепестки которых облетали в ходе действия. Как-то раз Софи Круазетт растянулась на сцене во весь рост. Будучи высокой и крупной, она упала некрасиво и поднялась без изящества. Приглушенные смешки обслуживающего персонала больно ее задели, и, повернувшись ко мне, она выпалила:

— Это все из-за тебя! Твои розы облетают, и люди падают!

Я рассмеялась:

— Моим розам недостает трех лепестков — они вон там, возле кресла, ближе ко двору, ты же упала со стороны сада, и, значит, не по моей вине, а из-за своей неловкости.

Мы продолжали свой спор на повышенных тонах. Вскоре образовались две партии: круазеттистов и бернаристов. Война была объявлена, но вовсе не между Софи и мной, а между нашими поклонниками. Эти небольшие стычки перекинулись из-за кулис в зрительный зал, и публика в свою очередь разбилась на группы. На стороне Круазетт выступали все банкиры и апоплексичные толстяки, я же собрала под свои знамена всех актеров, студентов, неудачников и умирающих от чахотки.

Война была объявлена, и вскоре противники перешли к боевым действиям. Первый, наиболее кровавый и решающий бой разгорелся из-за луны.

Начались заключительные генеральные репетиции. Действие третьего акта разворачивалось на лесной поляне. Посреди сцены возвышалась огромная скала, на которой Бланш (Круазетт) целовала Савиньи (Делоне), моего мужа. Я, Берта де Савиньи, должна была появиться со стороны мостика, перекинутого через ручей. Лунный свет заливал лужайку. Круазетт только что отыграла свою сцену. Ее наградили аплодисментами за очень смелый для тогдашней «Комеди Франсез» поцелуй. (Чего только не творят там теперь!) Внезапно крики «браво!» грянули с новой силой… На некоторых лицах было написано изумление. Перрен в ужасе поднялся с места. Я шла через мост, придерживая кончиками дрожащих пальцев сползавшую с плеч накидку; мое бледное лицо было искажено страданием, и падавший на него лунный свет производил, по всей вероятности, поразительный, захватывающий эффект.

Гнусавый резкий голос проскрежетал:

— Довольно! Уберите лунный свет с мадемуазель Бернар!

Я подскочила к краю сцены:

— Господин Перрен, вы не имеете права отнимать у меня луну! В рукописи значится: «Берта приближается, бледная, потрясенная, залитая лунным светом». Я бледна, я потрясена, и я требую свою луну!

— Это невозможно! — зарычал Перрен. — Необходимо, чтобы реплика мадемуазель Круазетт «…ты меня любишь?» и ее поцелуй были освещены луной. Она играет Сфинкса, это главный персонаж, и для него предназначены самые лучшие эффекты!