Я сняла квартиру на Римской улице, на антресолях. Там было много солнца, и это особенно радовало меня. Было две гостиных и одна большая столовая.

Бабушку я поместила в приют, который содержали монахини и миряне. Бабушка моя была израильтянкой, она строго соблюдала все законы и ревностно выполняла предписания своей религии. Приют этот был очень комфортабелен. Она оставила себе свою служанку-бургундку и заявила, когда я приехала навестить ее, что ей гораздо лучше здесь, чем у меня.

— Сын у вас большой проказник, — сказала она, — и очень шумливый.

Навещала я ее, правда, не часто, потому что совсем разлюбила после того, как увидела мать, побледневшую от ее недобрых слов. Впрочем, она была счастлива, и это главное.

Тем временем я сыграла во «Внебрачном сыне» и добилась признания публики; в «Вольноотпущенном» и «Другом» Жорж Санд; в «Жане-Мари» — маленьком шедевре Андре Тёрье, пользовавшемся потрясающим успехом. Жана-Мари играл Порель. Тогда он был худой и возлагал большие надежды на будущее. Худоба его обернулась полнотой, а надежды воплотились в жизнь и стали уверенностью.

Но вот пришли скверные дни! Париж лихорадит. На улицах черно от людей, которые спорят, жестикулируют. И весь этот шум-гам всего лишь отголосок далеких сборищ на германских улицах; там люди кричат, жестикулируют, спорят и знают! А мы не знали!

Я не могла оставаться на месте. Нервничала сверх всякой меры. И в конце концов заболела.

Объявлена война! А я ненавижу войну! Она приводит меня в отчаяние, заставляет дрожать с головы до ног. Время от времени я в ужасе вскакиваю, потрясенная далеким зовом страждущих людей.

Война!.. Какая гнусность! Позор и боль! Война Узаконенные преступления и разбой, которые не только прощаются, но и прославляются!

Недавно мне довелось побывать на сталелитейном заводе. (Не хочу говорить, в какой стране ибо ко мне относились там с большим радушием Я не шпионка и не доносчица, я бытописательница!) Итак, я посетила один из этих чудовищных заводов, где производят самые смертоносные снаряды. Мне представили его владельца, миллиардера, человека любезного, но неразговорчивого, на вид задумчивого и чем-то неудовлетворенного. От своего проводника я узнала, в чем дело, человек этот только что потерял огромную сумму — более шестидесяти миллионов.

— Боже мой! Как же это случилось?

— О! — отозвался мой собеседник. — Он их не то чтобы потерял, а не приобрел, но это ведь одно и то же.

И так как я смотрела на него с изумлением, он продолжал.

— Да-да, а дело было так. Вам, должно быть, известно, что шли разговоры относительно войны Франции с Германией из-за Марокко?..

— В самом деле.

— Так вот, этот стальной князь надеялся продать пушки, и уже месяц его заводы работают с двойной нагрузкой — и днем, и ночью; он дал огромные взятки влиятельным членам правительства, подкупил газеты, как во Франции, так и в Германии, чтобы натравить друг на друга эти народы. Но все провалилось благодаря вмешательству людей разумных и гуманных. И теперь миллиардер в отчаянии. Он потерял шестьдесят… а может, и сто миллионов.

С презрением смотрела я на миллиардера. И от всей души желала, чтобы он подавился своими миллиардами, ибо такие чувства, как раскаяние или угрызения совести, ему неведомы.

А сколько еще других, таких же как он, достойны презрения! Почти все, кто именует себя военными поставщиками в разных странах мира, и есть самые ярые поджигатели войны.

Что каждый должен стать солдатом в минуту опасности — с этим я, конечно, согласна, безусловно согласна! Что каждый обязан взять в руки оружие для защиты своего отечества и убивать во имя спасения своих родных и самого себя — это всем ясно; но чтобы в наше время находились еще молодые люди, все помыслы которых сводятся к убийству других людей во имя карьеры и упрочения собственного положения, — это превосходит всякое понимание!

Что следует стоять на страже своих границ и охранять свои колонии, тут спору нет; однако если все мы солдаты, то почему бы не включить в понятие «все» и стражей-защитников? И не было бы тогда ни офицерских школ, ни тем более этих ужасных казарм, которые оскорбляют глаз.

Когда государи наносят друг другу визит, им обычно устраивают парад, а не лучше ли было бы показывать им какую-то тысячную долю личного воинского состава из числа выбранных наугад солдат, ведь это куда более просветило бы их относительно достоинства и доблести народа, нежели элегантное шествие армейских частей на параде.

Сколько мне довелось повидать этих великолепных шествий во всех странах, где я побывала! А между тем из истории мне было известно, что именно такая гарцующая армия без особых на то причин обращалась при виде врага в бегство.

Итак, 19 июля война была объявлена всерьез Париж стал театром, где разыгрывались трогательные и в то же время потешные сцены. Ввиду слабого здоровья и легковозбудимой нервной системы я не могла спокойно смотреть на охваченных безумием юношей, которые, надрываясь, распевали «Марсельезу» и плотными рядами вышагивали по улицам, неустанно повторяя: «На Берлин! На Берлин!»

Сердце мое громко стучало, ибо мне тоже казалось, что следует идти на Берлин. Однако я считала, что к этому великому акту готовились без должного уважения и как-то неблагородно Хотя и понимала всеобщую ярость, ведь нас постоянно провоцировали без всякого сколько-нибудь убедительного мотива.

Меня возмущало собственное бессилие И дух захватывало, когда я видела бледных, с распухшими от слез глазами матерей, сжимавших в объятиях и в безысходном отчаянии целующих своих сыновей.

Я изводилась и плакала непрерывно. А между тем ничто не предвещало столь ужасную катастрофу.

Врачи решили, что мне следует немедленно поехать на воды, в О-Бонн. А я не хотела уезжать из Парижа. Всеобщая лихорадка заразила и меня. Но силы с каждым днем покидали меня, и 27 июля меня чуть ли не вопреки моей воле буквально отнесли в вагон. Сопровождали меня госпожа Герар, мой управляющий и горничная. Сына я тоже взяла с собой.

Расклеенные на всех вокзалах плакаты возвещали, что император Наполеон направился в Мец, дабы взять командование армией в свои руки.

По приезде в О-Бонн я вынуждена была лечь в постель. Мое состояние внушало опасения доктору Лёде, который впоследствии признавался мне, что боялся, как бы я не умерла. Я харкала кровью и ни минуты не могла обойтись без куска льда во рту.

Однако через двенадцать дней я начала подниматься. А продолжительные верховые прогулки быстро вернули мне силы и спокойствие.

К тому же вести с военных полей предрекали скорую победу. Сладостное волнение охватило меня, когда стало известно, что юный наследный принц получил боевое крещение в сражении при Саарбрюккене, где армией командовал генерал Фроссар.

Жизнь снова казалась мне прекрасной. Я верила в счастливый исход войны. И жалела немцев за то, что они ввязались в подобную авантюру.

Увы! Славные кавалерийские атаки, затмившие мне ум, сметены были ужасающим известием о битве при Сен-Прива.

Каждый день в маленьком садике о-боннского казино вывешивали политические сводки. Туда-то и стекалась публика, чтобы узнать свежие новости. Я терпеть не могла толкотни и посылала своего управляющего переписывать депеши.

Ах, какую боль причинила нам та депеша из Сен-Прива, где очень лаконично сообщалось о чудовищной бойне: героической обороне маршала Канробера и первом предательстве Базена, не оказавшего помощи своему товарищу.

Я была знакома с Канробером и бесконечно любила его. Позднее он оказался в числе верных мне людей. У меня сохранились восторженные воспоминания о часах, когда я слушала его рассказы о геройских подвигах других (и никогда о своих собственных). А какое обилие анекдотов! Какое остроумие! Сколько очарования!

Так вот, известие о битве при Сен-Прива вновь повергло меня в уныние. Ночи мои наполнились кошмарами. Я снова слегла.

День ото дня новости становились все хуже. Вслед за Сен-Прива — Гравелот с его тридцатью тысячами солдат — французских и немецких, скошенных буквально за несколько часов. Затем доблестные, но, увы, безнадежные усилия Мак-Магона, отброшенного к Седану. И наконец Седан! Седан…