Ах, какое ужасное пробуждение!

Накануне месяц август ушел в небытие под оружейные залпы и предсмертные хрипы. Однако жалобные стоны умирающих все еще говорили о надежде.

Зато месяц сентябрь, едва увидев свет, испытывал на себе проклятье. Его первый воинственный клич был задушен грубой и подлой рукой судьбы. Сто тысяч солдат, сто тысяч французов должны были капитулировать. А французскому императору пришлось сдаться королю Пруссии.

Ах, этот крик боли, крик ярости, исторгнутый у целой нации! Никто не в силах забыть его.

1 сентября около десяти часов утра Клод, мой управляющий, постучал ко мне в дверь. Я не спала.

Он вручил мне копии первых депеш: «Битва при Седане началась. Мак-Магон ранен» — и так далее.

— Ах, умоляю вас! — попросила я. — Подите снова туда и, как только появится новая депеша, принесите ее мне. Я предчувствую нечто невероятное, великое! Что-то должно случиться. Мы столько выстрадали за этот месяц, что теперь надо ждать чего-то хорошего, прекрасного, ведь на весах Господа Бога радость уравновешивает печаль Ступайте, мой славный Клод, ступайте.

И я заснула, уповая на лучшее. Я так устала, что проспала до часу. Когда я проснулась, у моей кровати сидела горничная Фелиси, самая прелестная девушка, какую только можно вообразить себе. Ее хорошенькое личико и огромные черные глаза выражали такую тоску, что сердце мое едва не перестало биться. Я в тревоге смотрела на нее; она протянула мне депешу, вернее, копию: «Император Наполеон III капитулировал». Кровь бросилась мне в лицо, а легкие мои были чересчур слабы, чтобы справиться с таким приливом, я уронила голову на подушку, и кровь, вырвавшаяся вместе со стоном откуда-то из глубин моего существа, застыла на губах.

Три дня я находилась между жизнью и смертью. Доктор Лёде послал за другом моего отца, судовладельцем по имени Монуар. Тот примчался вместе со своей молодой женой, тоже очень больной; несмотря на свой свежий вид, она была больнее меня и через полгода умерла.

Благодаря их участию и неустанным заботам доктора Лёде я осталась живой после пережитого кризиса. И тотчас решила вернуться в Париж. Осадное положение было уже объявлено. Мне не хотелось, чтобы моя мать, мои сестры и племянница оставались в столице. К тому же горячка отъезда завладела всеми — и больными, и туристами.

Я отыскала почтовую карету, которая за баснословную цену доставила меня на станцию к первому попавшемуся поезду.

Там я смогла кое-как устроиться, но, добравшись до Бордо, обнаружила, что раздобыть пять мест в экспрессе нет никакой возможности. Мой управляющий добился разрешения ехать вместе с кочегаром. Госпожа Герар и горничная устроились уж не помню где, я же вошла в купе, куда набилось уже девять человек.

Уродливый старик хотел выкинуть моего маленького сынишку, которого я привела с собой, но я изо всех сил толкнула его сама.

— Никакая сила не заставит нас выйти из вагона, поймите это, старый урод! Мы здесь и никуда не уйдем!

Толстая дама, одна занимавшая места больше, чем три обычных человека, воскликнула:

— Хорошо, нечего сказать, мы и так здесь задыхаемся. Какой стыд, пускать в купе одиннадцать человек, когда мест всего восемь.

— Так выходите, — предложила я ей, с живостью обернувшись, — вы уйдете, и нас останется только семеро!

Послышался приглушенный смех других пассажиров, и я поняла, что завоевала сердца моих попутчиков.

Трое молодых людей предложили мне свои места, но я отказалась, заявив, что останусь стоять Тогда молодые люди встали и заявили, что тоже будут стоять. Тут толстая дама обратилась к проходившему мимо железнодорожному служащему:

— Господин служащий! Послушайте…

Служащий замер на мгновенье, всем своим видом показывая, что торопится.

— Какой стыд, господин служащий! Нас в этом купе одиннадцать! Пошевелиться нельзя!

— Не верьте ни единому слову, господин служащий, — воскликнул один из молодых людей. — Видите, здесь три свободных места, мы все стоим, так что можете посадить еще кого-нибудь!

Служащий ушел, посмеиваясь и тихонько поругивая жалобщицу, а та сказала что-то резкое молодому человеку. Тот почтительно склонился перед ней.

— Госпожа, — молвил он, — успокойтесь, прошу вас, поверьте, вы останетесь довольны: мы сядем всемером с этой стороны, вместе с ребенком, а вы останетесь на той стороне вчетвером.

Уродливый старик, тощий и маленький, скосил глаза в сторону толстой дамы.

— Вчетвером… — прошептал он. — Вчетвером..

И тон, и взгляд его говорили яснее ясного, что толстая дама занимала не одно место.

И этот тон, и этот взгляд не пропали даром, и, прежде чем уродливый старик успел разобраться, в чем дело, молодой человек продолжал:

— Извольте, сударь, сесть с нашей стороны, в этот хорошенький уголок, тогда все худые соберутся вместе.

А на место старика он посадил невозмутимого, тихого англичанина лет восемнадцати — двадцати, с торсом борца и белобрысой головой младенца. Молоденькая женщина, сидевшая напротив толстой дамы, смеялась до слез. Все шестеро мы уселись на стороне худых, нам было немного тесно, но зато весело, маленькие ухищрения, на которые пришлось пойти, смешили нас, а смех, как известно, всем на пользу.

Молодой человек, который так ловко все уладил, был высоким красивым парнем, светлолицым, голубоглазым, с почти белыми волосами, что придавало его лицу свежесть и привлекательность юности. На ночь он взял мальчика к себе на колени.

Впрочем, за исключением ребенка, толстой дамы и молодого англичанина, никто не спал из-за удушливой жары. Разговор шел о войне.

После некоторого колебания один из молодых людей сказал мне, что я похожа на Сару Бернар. Я ответила, что имею для этого все основания.

Молодые люди представились: Альбер Дельпи — тот, который узнал меня Барон ван Зелерн или ван Зерлен, уже не помню точно, — голландец. И Феликс Фор, молодой человек с белыми волосами, который сказал, что он из Гавра и хорошо знал мою бабушку.

Со всеми я сохранила наилучшие отношения Со всеми, кроме Альбера Дельпи, ставшего впоследствии моим недругом. Все трое погибли: Альбер — с отчаяния, все испробовав и ни в чем не преуспев; голландский барон — в железнодорожной катастрофе; Феликс Фор[45] — на посту президента Французской республики.

Услыхав мое имя, молодая женщина представилась в свою очередь.

— Мне кажется, — сказала она, — что мы в какой-то степени родственники: я госпожа Ларок.

— Из Бордо? — спросила я.

— Да.

И мы стали выяснять свои родственные отношения, так как жена брата моей матери была одной из барышень Ларок, живших в Бордо.

Несмотря на жару, тесноту и мучившую нас жажду, путешествие показалось нам недолгим.

Прибытие в Париж было гораздо печальнее. Мы торопливо пожали друг другу руки. На вокзале толстую даму встречал муж; он молча протянул ей телеграмму. Ознакомившись с ее содержанием, несчастная вскрикнула и, рыдая, упала в его объятия.

Какое горе постигло ее? Я смотрела на нее: о бедная женщина уже не выглядела смешной! У меня сжалось сердце при мысли о том, что мы так насмехались над ней, в то время как несчастье уже коснулось ее своим крылом.

Приехав домой, я послала сказать маме, что зайду к ней в течение дня. Но она сразу же пришла сама, ей не терпелось узнать, в каком состоянии я вернусь. Тогда-то мы и условились обо всем, что было связано с отъездом нашего семейства, я же собиралась остаться одна в осажденном Париже. Мама, мой маленький мальчик со своей няней, мои сестры, тетя Аннета, которая вела хозяйство у меня в доме, и мамина горничная — все были готовы к отъезду, который назначили через день.

В Гавре я заказала у «Фраскати» необходимое помещение для всех моих домочадцев.

Но желания уехать — этого по тем временам было мало. Надо еще было получить такую возможность. Вокзалы были забиты семьями, вроде моей, которые благоразумия ради собирались покинуть столицу.