Тут я сразу прервала его:

— Не желаю больше ничего знать ни о вас, ни о вашем изобретении. Я считала вас гуманным ученым, а вы попросту дикий зверь! Вы вели исследования в той области науки, которая является самым прекрасным выражением человеческого гения и тех небесных радостей, к которым я приобщилась и которые успела так полюбить, теперь же вы хотите запятнать все это подлыми атаками на землю! Вы мне отвратительны! Ступайте прочь!

Так я выставила своего бессовестного друга вместе с его жестоким изобретением. Однако усилия его оказались тщетны: ему не удалось осуществить свои мечтания.

Останки бедного мальчугана положили в совсем крохотный гробик. И мы с госпожой Герар двинулись поутру за катафалком для бедняков; было так холодно, что возчику пришлось остановиться и выпить стакан горячего вина, иначе этого несчастного хватил бы удар.

Мы были совсем одни. Мальчика растила бабушка, безногая калека, зарабатывавшая на пропитание вязаными фуфайками и шерстяными чулками. Делая заказ на вязаные вещи для моих солдат, я и познакомилась с матушкой Вязальщицей, как ее называли, и ее внуком, Виктором Дюрьё. По ее просьбе я взяла мальчика посыльным, и бедная старушка до того была мне признательна, что я не осмелилась пойти к ней сама, чтобы сообщить о гибели малыша.

На улицу Вожирар, где жила старушка, отправилась госпожа Герар. Не успела она войти, как та по горестному выражению ее лица сразу поняла, что случилось несчастье.

— Боже мой, неужели молодая худенькая дама (это обо мне) умерла?

Госпожа Герар как можно осторожнее сообщила ей печальную весть. Но старушка, сняв очки, взглянула на гостью, потом, протерев их, снова надела на нос и принялась бранить своего сына, отца погибшего малыша, прижившего этого мальчика с какой-то нищенкой: она так и знала, что несчастье непременно обрушится на них… Говорила она без умолку, однако не сожалела о бедном малыше, а все время поносила своего сына, солдата луарской армии.

Большой печали эта бабушка, видимо, не испытывала, но я все-таки зашла к ней после похорон.

— Все кончено, госпожа Дюрьё. Но я арендовала для крошки место на кладбище на пять лет.

Она обернулась и до смешного сердито сказала:

— Это чистое безумие! Теперь, когда Господь Бог прибрал его к себе, ему уже ничего не нужно! Лучше бы купили мне клочок земли, все-таки была бы польза! Мертвые-то овощей не растят!

В упреке этом была своя страшная логика, так что, несмотря на всю его неслыханную резкость, я исполнила желание матушки Вязальщицы и сделала ей такой же точно подарок, что и мальчику. Каждый получил свой клочок земли: малыш, у которого было право на жизнь, — чтобы спать там вечным сном, а старуха — чтобы спорить с подстерегавшей ее смертью, отстаивая остаток своей жизни.

В госпиталь я вернулась опечаленная и расстроенная. Между тем меня ожидала там радость: один друг протянул мне совсем маленький, просто крохотный листочек тонкой бумаги. На нем рукой моей матери были написаны две строчки: «Все мы живы, здоровы и находимся в Гомберге».

Я подскочила в ярости. В Гомберге! Все мое семейство находится в Гомберге! Преспокойно устроившись у врага! Я ломала себе голову, пытаясь понять, в результате какой хитроумной комбинации матушка очутилась в Гомберге. Я знала, что у моей красивой тетушки Розины была там подруга, у которой она останавливалась каждый год, так как ежегодно два месяца она проводила в Гомберге, два — в Баден Бадене и один месяц — в Спа, ибо больше всего на свете моя тетушка любила играть. Ну да ладно! Все, кто был мне дорог, живы-здоровы! Это главное. И все-таки я сердилась на матушку за то, что она поехала в Гомберг.

Я горячо поблагодарила друга, который принес мне этот маленький листок, присланный американским посланником, всеми силами старавшимся помочь парижанам и поддержать их. Затем я вручила ему записочку для матери на тот случай, если представится возможность переправить ее.

Обстрел Парижа продолжался. Однажды ночью братья из христианской школы пришли просить помощи: им не хватало рук и повозок, чтобы подобрать убитых на Шатийонском плато. Я дала две повозки и решила сама поехать вместе с ними на поле боя.

Что за ужасное, поистине дантовское воспоминание! Ночь была пронзительно-холодной. Мы продвигались с трудом. Наконец свет факелов и фонарей указал нам, что мы добрались до места. Я вышла вместе с санитаром и его помощником. В руках у меня был фонарь. Идти приходилось медленно, ибо на каждом шагу мы натыкались на умирающих или мертвецов. «Госпиталь! Госпиталь!» — шептали мы на ходу. В ответ слышался стон, и мы направлялись в ту сторону.

Ах, первый, кого я обнаружила таким образом! Он полулежал, прислонившись к груде мертвых тел. Я поднесла к его лицу фонарь. Ему оторвало ухо и половину челюсти. Крупные сгустки застывшей на холоде крови свисали с нижней челюсти. Взгляд у него был безумный. Подобрав соломинку, я окунула ее конец во фляжку и всосала несколько капель водки, которые затем выдула сквозь зубы бедного мальчика. Три или четыре раза я проделывала эту операцию. Он немного пришел в себя, и мы отнесли его в одну из повозок. Точно так же мы поступили и с другими. Некоторые пили прямо из фляжки, это упрощало дело.

На одного из этих несчастных страшно было смотреть: осколком снаряда полностью сорвало одежду с верхней части его тела; только на руках остались рукава, оторванные у плеча. И никаких следов ранения. Его жалкий обнаженный торс был усеян большими черными пятнами, да из уголков губ медленно стекала кровь. Мне показалось, что он дышит, и я подошла к нему. Я дала ему сердечных капель. «Спасибо», — молвил он, приоткрыв глаза. Мы перенесли его в повозку, где бедняга скончался от кровоизлияния, залив других раненых волной черной крови. Мало-помалу светало. Занимался день, пасмурный и унылый. Фонари гасли один за другим, и мы уже стали различать друг друга. Нас там собралось около сотни: сестрички милосердия, военные и гражданские санитары, братья из христианских школ, другие священнослужители и несколько дам, которые вроде меня отдавали все свои силы, все свое сердце на службу раненым. При свете дня открывшееся нам зрелище выглядело еще более мрачно, ибо то, что скрывала под своим покровом ночная мгла, проявилось теперь при мертвенном свете позднего январского утра.

Раненых было столько, что вывезти их всех представлялось невозможным, и я рыдала от собственного бессилия. Меж тем прибывали другие повозки, но раненым не было числа!.. Многие из них, даже легкораненые, погибли от холода.

Вернувшись в госпиталь, я застала у дверей одного из своих друзей, он привез ко мне моряка, раненного в форте Иври. Пуля угодила ему под правый глаз. Его записали под именем Дезире Блоа, двадцати семи лет. Это был отличный парень с открытым взглядом, немногословный.

Когда его уложили в постель, доктор Дюшен послал за цирюльником, чтобы побрить его, ибо пуля, разворошив его широкие, густые бакенбарды, застряла в слюнной железе, а вместе с ней попали и волосы с мясом. Хирург попытался вытащить из раны своими щипцами кусочки мяса, закрывавшие отверстие; затем понадобились тончайшие щипчики, чтобы извлечь волосы, смешавшиеся со всем остальным. Когда цирюльник осторожно провел бритвой вокруг раны, несчастный позеленел, с губ его сорвалось проклятье, но, скосив глаза в мою сторону, он тут же извинился:

— Прошу прощения, мадемуазель.

Я была очень молода, но казалась еще моложе своего возраста и была похожа на юную девушку.

В своей руке я держала руку несчастного моряка и старалась утешить его множеством ласковых слов, которые идут у женщин от самого сердца, когда им надо усмирить чью-то боль, моральную или физическую.

— Ах, мадемуазель, — сказал мне бедный Блоа после того, как окончилась перевязка, — мадемуазель, вы придали мне мужества.

Когда он успокоился немного, я спросила, не хочет ли он поесть.

— Хочу, — ответил он.

— Прекрасно, — воскликнула госпожа Ламбкен, — а чего вам больше хочется: супа, сыра или варенья?