С большим трудом удалось остановить несчастных безумцев и помешать им ворваться в помещение, где размещалась санитарная часть. Рискнувшую выйти оттуда бедную санитарку избили, обругали и в конце концов бросили полумертвую после побоев. Она не захотела возвращаться в собственную санитарную часть, и аптекарь попросил меня взять ее к себе. На несколько дней я приютила ее в ложе второго яруса, а когда она окончательно пришла в себя, то попросилась ко мне санитаркой. Я пошла ей навстречу и оставила ее в качестве второй горничной.

Эта белокурая девушка, такая кроткая и застенчивая, словно притягивала к себе беду; ее нашли мертвой на кладбище Пер-Лашез после отчаянной схватки коммунаров с преследовавшими их версальцами. Шальная пуля угодила ей в голову, когда она молилась на могиле своей младшей сестренки, которая за два дня до этого умерла от оспы.

Я брала ее с собой в Сен-Жермен, где укрывалась во время ужасов Коммуны. И долго не соглашалась отпускать ее в Париж, но потом все-таки уступила ее настоятельным просьбам. Бедняжка!

Рассчитывать на консервированное мясо больше не приходилось, и я заключила контракт с одним человеком, который поставлял мне по довольно высокой цене конину; это было единственное мясо, которым мы питались до самого конца. Хорошо приготовленное, да еще с приправами, оно оказалось очень вкусным.

Никто уже ни на что не надеялся. Все жили ожиданием неведомо чего. Даже свинцовые небеса и те, похоже, сулили одно несчастье. И когда 27 декабря начался обстрел, все почувствовали облегчение.

Наконец хоть что-то произошло! Близилось время новых страданий. Поползли разные слухи, зато в последние две недели мы томились полной неизвестностью.

1 января 1871 года мы подняли стаканы за здоровье отсутствующих и за упокой погибших, хотя тост буквально застрял у нас в горле, сжимавшемся от волнения.

Каждую ночь мы слышали под окнами «Одеона» зловещий крик: «Госпиталь! Госпиталь!» И мы спускались встречать скорбный обоз.

Одна, две, а то и целых три повозки следовали друг за другом, наполненные бедными ранеными солдатами. Их было десять или двенадцать, сидевших или лежавших в ряд на соломе.

Я говорила, что у меня есть одно или два места, и, подняв фонарь, заглядывала в повозку; головы медленно поворачивались на свет. Некоторые закрывали глаза, не в силах вынести даже этот слабенький луч.

С помощью сержанта, сопровождавшего обычно повозку, и нашего санитара мы с трудом спускали на узеньких носилках одного из этих несчастных, чтобы затем отнести его в госпиталь.

О, сердце мое сжималось в тревоге, когда, поддерживая голову раненого, я вдруг замечала, что она становится очень тяжелой… невыносимо тяжелой!.. Склонившись над этой безжизненной головой, я не могла уловить дыхания… Тогда сержант давал указание двигаться назад, и несчастный покойник водворялся на прежнее свое место в повозке, а вместо него спускали другого раненого. Остальные отодвигались немного, чтобы не оскорблять своим присутствием усопшего.

Велико было мое горе, когда сержант говорил мне:

— Прошу вас, попытайтесь пристроить еще одного или двоих. Такая жалость — возить этих бедолаг из госпиталя в госпиталь; Валь-де-Грас переполнен.

— Хорошо, мы возьмем еще двоих.

И я в отчаянии спрашивала себя, где их положить?.. Нередко мы отдавали свои кровати, чтобы спасти этих бедняг.

Дело в том, что начиная с 1 января мы все трое постоянно спали в госпитале. У нас были просторные халаты из серого мольтона, похожие немного на солдатские шинели. Первый, кого будил чей-то зов или стон, соскакивал с кровати и, если возникала необходимость, звал на помощь остальных.

Ночью 10 января мы с Герар, сидя на банкетках артистического фойе, дожидались горестного крика: «Госпиталь!» В Кламаре шла жестокая битва, и мы знали, что будет много раненых.

Я поделилась с Герар своими опасениями, мне было страшно, как бы снаряды, причинившие уже ущерб музею, Сорбонне, Сальпетриер, Валь-де-Грас и т. д., и т. д., не угодили теперь в «Одеон».

— Ах, милая Сара, — молвила эта добрейшей души женщина, — флаг с красным крестом развевается так высоко, что его нельзя не заметить. Если уж только они сделают это нарочно, но в таком случае это будет самой настоящей подлостью.

— Но, дорогая Герар, почему ты думаешь, что эти ненавистные враги лучше нас? Разве в 1806 году в Берлине мы не поступали как варвары?

— Да, но Париж славится своими прекрасными архитектурными памятниками…

— А Москва? Разве там было мало шедевров? К тому же Кремль — один из величайших мировых памятников архитектуры! Однако это не помешало нам разграбить красивейший город… Нет, «моя милочка», не стоит обольщаться: армия есть армия, будь то русская, немецкая, французская или испанская, какая разница? Входящие в нее отдельные люди образуют безликое «целое», свирепое и безответственное «целое»! Немцы закидали бы снарядами весь Париж, если бы представилась такая возможность. Бедная моя Герар, ничего не поделаешь, приходится с этим мириться…

Едва я успела сказать эти слова, как чудовищный взрыв разбудил погрузившийся в сон квартал. Мы с Герар сидели друг против друга, а тут вдруг очутились посреди комнаты, с испугом прижавшись друг к другу. Бедная моя кухарка с побелевшим от страха лицом прибежала искать спасения ко мне.

Удары следовали один за другим. В тот вечер обстрел начался с нашей стороны. Я пошла к раненым. Никто из них не шелохнулся. Только один, мальчик пятнадцати лет, которого мы прозвали «розовым младенцем», сел на своей кровати. Когда я подошла к нему, чтобы успокоить, он показал мне ладанку с изображением Пресвятой Богоматери:

— Только благодаря ей я уцелел. Если бы подступы к Парижу охранялись иконами Пресвятой Богоматери, снаряды не причинили бы никакого вреда.

И он снова лег, сжимая в руке свою маленькую ладанку.

Обстрел продолжался до шести часов утра..

— Госпиталь! Госпиталь!

Мы с Герар спустились.

— Послушайте, — попросил сержант, — возьмите этого человека, он потерял много крови, дальше мне его уже никуда не довезти.

Раненого перенесли на носилках, но, так как это был немец, я попросила унтер-офицера взять у него все документы и отнести в министерство. Солдат занял место одного выздоравливающего, которого я оттуда перевела. Я спросила, как его зовут.

— Франц Майер, первый солдат силезского ландвера[48], — молвил он и потерял сознание, обессиленный потерей большого количества крови.

После того как ему оказали первую помощь и он пришел в себя, я спросила, не надо ли ему чего, но он не ответил ни слова. Я подумала, что человек этот не говорит по-французски, а так как у нас в госпитале никто не знал немецкого, я решила позвать кого-нибудь, кто говорит на этом языке, завтра.

Должна признаться, товарищи по палате довольно скверно встретили этого беднягу: один солдат по имени Фортен, лет двадцати трех, что называется, истинное дитя Парижа, сущий дьявол, но смешной и добродушный, не переставая, поносил молодого немца; но тот и глазом не моргнул. Несколько раз подходила я к Фортену, умоляя его замолчать, — никакого толка. Довольный тем, что каждая новая его насмешка вызывает неудержимый хохот окружающих, он совсем разошелся и не давал спать другим, ворочаясь непрерывно в своей постели и громко ругаясь всякий раз, как резкое движение обостряло его боль, ибо у этого несчастного был вырван седалищный нерв и он испытывал страшные муки.

После третьей безуспешной попытки заставить его замолчать я велела двум санитарам отнести его в другую комнату и оставить там одного. Он попросил позвать меня и обещал вести себя ночью тихо. Я отменила свое приказание, и он сдержал слово. Но на другой день я перевела Франца Майера в комнату, где лежал юный бретонец: осколком снаряда ему размозжило череп, и он нуждался в полнейшем покое.

Один из моих друзей, прекрасно говоривший по-немецки, пришел узнать у силезца, не надо ли ему чего. При звуках родной речи лицо раненого посветлело.