— Вот они какие, дела-то... — уже вслух проговорил Конев, садясь в машину.

— Много раненых? — осторожно спросил Соломахин, видя озабоченность на лице маршала.

— Да, но я о другом, — задумчиво, как бы по инерции проговорил Конев. — О ранах душевных, лечить которые ой как трудно.

Под мерный рокот мотора Конев надолго замолчал, мысленно снова возвращаясь к пережитому... Адъютант тактично не тревожил маршала.

...Иван Конев познакомился с Аней Волошиной в начале двадцатых годов. Оба молодые, полные сил, увлечённые пафосом нового времени. Казалось, любви их не будет конца. Он горячий, одержимый, с головой ушедший в военные дела. Она во всём помогала ему. Оба были захвачены революционными событиями и житейскими делами и не думали о том, чтобы оформить как-то свой союз. Считали, что любовь безмерна и сильнее какой-то бумажки.

Аня редко виделась с мужем. Иван много сил отдавал службе, нередко отлучался по армейским делам. Она каждый раз тревожилась за него, глубоко переживала разлуку. И от этого ещё горячей становились их недолгие встречи, памятней дела и поступки, даже слова, сказанные друг другу. В именах детей отразился мятежный дух того времени. Семья и служба — две стороны, которые составляли в те года одно целое, смысл жизни Ивана Конева, которого судьба бросала в разные стороны. Даже находясь далеко от семьи, а это случалось очень часто, он всегда старался прислать весточку. А когда оказывался дома, радости ребятишек не было предела: приходилось часами рассказывать им о себе, о службе, о товарищах. Аня тоже интересовалась его делами, но знала, что он не всё может рассказывать, и поэтому сдерживала себя, назойливо не расспрашивала, не докучала зря. В семье он по-настоящему отдыхал душой от нелёгких забот и тревог службы воинской — сложной и многообразной.

А время шло. Дети подрастали и становились самостоятельными. Потому ли, что им с Анной Ефимовной приходилось часто разлучаться, но и по другой, хорошо известной ей причине, но любовь их постепенно и незаметно таяла, уступала место лишь привязанности, чувству долга. Это чувство привязанности к семье, точнее — к детям создавало внешнюю видимость благополучия. То, что есть семья, о которой надо заботиться, обязывало и как бы успокаивало обоих, на время стабилизировало отношения. Но война надолго разлучила их.

И совершенно неожиданно для него, пожалуй даже помимо его воли, то место, которое когда-то занимала в его мыслях и заботах Анна Ефимовна, всё чаще стала занимать другая женщина — «Тоня-Тонечка, Антонина Васильевна» (так он шутливо называл её). Она приняла все нелёгкие фронтовые заботы о нём, стала его хозяйкой. Об этом Иван Степанович однажды сам попросил её: «Будь моей хозяйкой». Она была намного моложе его, и это вначале смущало и весьма сдерживало его. Но стоило увидеть её, всё в нём загоралось пламенным огнём, как бы подтверждая пушкинский закон: «любви все возрасты покорны, её порывы благотворны»... Все её называли Тоней. И он первое время называл так, но в душе относился к ней с глубоким уважением и даже почтением. Несмотря на молодость, она держалась с ним ровно, как со всеми, не заискивала и излишне не угождала, как командующему фронтом, хотя многие, она наблюдала это, имея большие звания и высокое положение в войсках, пресмыкались перед ним.

Работая в группе командующего, Тоня часто по служебным обязанностям приносила ему в кабинет обед, и Ивану Степановичу хотелось, чтобы она подольше побыла с ним.

— Посиди немного со мной, — говорил он. — Расскажи мне что-нибудь о себе.

Тоня соглашалась и о многом говорила с ним: о своём нелёгком детстве, о родителях, живущих в деревне. Иногда обедал он нарочно долго, растягивая время, чтобы можно было подольше посидеть вдвоём, поговорить, отвлечься от многих тяжёлых дел и фронтовых забот, которых у него было по горло.

Разлад с семьёй тяготил, конечно, Ивана Степановича, сильно беспокоил его. Но он никого не винил, считал, что виноват сам. Жаль лишь детей, для которых его разрыв с семьёй будет тяжёлой травмой. И он мучительно искал возможности сделать так, чтобы всё прошло с меньшей болью и моральными потерями, чтобы быстрее залечивались душевные раны, которые он наносил сейчас своим отношением к семье. В такие моменты Иван Степанович строго корил себя за безволие и давал слово, что не станет видеться больше с Тоней. Но тогда одолевала тоска, он отступал от своего решения и вновь при встрече с любимой улыбался приветливо и ласково. Он давно заметил, что ему приятно смотреть на девушку, говорить с нею, и говорить не о каких-то серьёзных вещах (таких разговоров у него хватало), а просто так — о всяких мелочах. И такой пусть даже мимолётный, пустячный разговор часто снимал напряжение дня, и он, уставший, измотанный массой ежедневных неотложных дел, оттаивал, отходил душевно и вновь обретал силы для больших фронтовых дел и ответственных решений.

Давно миновали трудные, но незабываемые годы. Сколько довелось пережить разных испытаний. И вот встреча, беседа с молодым офицером-артиллеристом со всей остротой напомнила маршалу, что от него во многом зависит настоящее и будущее десятков тысяч людей, которые верят в принципиальность, ум, военный опыт своего командующего, что благодаря ему они останутся живы в этой жестокой войне и им ещё доведётся испытать настоящее человеческое счастье. Думая об этом, люди с ещё большей решительностью дрались с врагом, приближая час победы...

Тут машина вдруг вздрогнула и остановилась. Конев строго посмотрел на адъютанта, словно осуждая его за прерванные воспоминания, коротко распорядился:

— Срочные документы на подпись...

Выписавшись из госпиталя, капитан Паршин по счастливой случайности, чего он, конечно, никак не ожидал, попал в свой полк и, естественно, в родную батарею. Возможно, произошло это потому, что с ним беседовал командующий фронтом, о чём знали все, от главного врача госпиталя до медицинской сестры. Его радовала предстоящая встреча с боевыми друзьями, с которыми он прошёл через знаменитый Колтовский коридор, достиг Вислы и перешагнул её.

Часть пути до линии фронта Паршин проделал на попутной машине. Водитель попался разговорчивый, и за полчаса Паршин узнал о многих новостях войсковой жизни, о боевых делах своего 1-го Украинского фронта.

Он находился ещё под впечатлением недавно полученного от Клавы второго письма, в котором, в отличие от первого, Галина «подруга», как она себя отрекомендовывала, писала о последних днях жизни Гали. Утешая Николая, Клава уверяла его, что Галя вовсе не была достойна его любви и, хотя о покойниках плохо не говорят, всё же она, мол, поступила дурно, изменив офицеру, да ещё фронтовику. При этом «подружка» заверяла Паршина, что, в отличие от покойницы, всегда готова принять его и соединить с ним свою жизнь...

Именно это признание произвело на Николая тяжёлое впечатление. Он и верил и не верил тому, что сообщалось в письме. Поэтому, когда шофёр заговорил о девушках, работавших в их транспортном подразделении, Паршин даже поморщился. Но водитель машины сделал вид, что не заметил этого, и делился с попутчиком мыслями:

— Разные, конечно, попадаются девчата. Некоторые не отказываются от внимания мужчин, а нашего брата здесь много. Другие же высоко держат своё женское достоинство, не допускают вольностей. Таких уважают и ценят.

Водитель повернул руль, объезжая воронку на дороге, и продолжал:

— Вот была у нас, скажу вам, дивчина — кремень! Сколько женихов к ней набивалось! Она — ни-ни. То шуточкой, то прибауточкой ото всех отбивалась. Думали, ненормальная какая-то. А оказалось, что у неё была настоящая, большая любовь. Жаль, что поранило её тяжело...

Паршин, слушая напевный говорок солдата о девушках, размышлял о своей неудачливой любви. В этом у него полное невезение. Вот и Наташа Круглова вроде бы рядом, а успокоения и радости на сердце у него нет.