Лиза кивнула. У этого разговора не было конца.

Через несколько дней Троицкий забрал картины, и без них столовая снова погасла, стала обычной, домашней. Лиза оставила у себя только один маленький пейзажик с полосатым зонтом и яркими брызгами солнца на зеленой траве, и теперь он висел в ее спальне. Конечно, ей хотелось оставить и автопортрет, но она понимала, что не имеет на это права, это была одна из лучших работ Марии Николаевны, и она должна была жить там, в музее, где собрана была вся ее странная творческая судьба, когда-то такая бездумная и счастливая и вдруг непонятным образом оборвавшаяся. И словно в расплату за то случайно выпавшее счастье началась ее вторая, ужасная, одинокая и трагическая жизнь. И все-таки теперь Лиза совсем по-другому смотрела на свое ненужное, навязанное ей родство с этой женщиной, невзлюбившей ее с первой встречи. Она вспоминала далекий, забытый новогодний вечер и удивительную музыку, которая звучала тогда. Мария Николаевна была талантлива, талантлива во всем, — вот в чем дело. И Рома был талантлив — из-за нее. Даже в горе она была не такая, как все, и, уйдя в него со всей присущей ей страстностью, сожгла себя до конца. И теперь еще больше, чем родство, тайно гордилась Лиза тем страшным временем, когда, смиряя себя, ухаживала за ней, больной, кормила ее на свои убогие деньги и помогала перенести все, что ей выпало, до конца. Она никому никогда не рассказывала о том горе, но какое же это счастье, что она тогда нашла в себе силы, чтобы все это вынести.

«А все-таки ты хороший, ты порядочный человек, Лиза, — говорила она себе по утрам, поднимая глаза на яркое пятнышко полосатого зонта в зеленых солнечных блестках, — как хорошо, когда, начиная день, можно с чистой душой напомнить себе об этом. Все хорошо, Лиза, все будет хорошо».

Оля окончила первый класс плохо, почти на одни тройки. Это не только огорчило Лизу, но и безмерно удивило, этого просто не могло быть. Все, кого она знала, кого любила и уважала в жизни, все они если и не были отличниками, то во всяком случае и не махровыми троечниками, она не уважала людей, которым элементарное учение было не под силу, это была уже тупость или излишняя, запредельная лень, и вдруг — Оля, ее единственный ребенок, ее дочь! Как же это могло случиться?

— Ничего удивительного, — говорила ей по телефону Юлия Сергеевна, — надо было больше уделять ей внимания, вот и все.

— Какого внимания, мама? Разве ты помогала мне учиться? Сидела со мной?

— Не сравнивай, пожалуйста, сейчас другие времена, новая программа.

— Ну и что же? Другие-то дети справляются.

— У других детей — другие родители.

А невозмутимая Оля преподнесла им еще один сюрприз.

— И в лагерь я не поеду, как хотите, — сказала она.

— Но почему, Оля? Там интересно, там ребята, мы тоже в детстве ездили в лагерь и очень его любили.

— А я не люблю.

— Но как ты можешь не любить, ты же никогда там не была!

— Ну и что? Я знаю, маленьким там неинтересно. Там интересно только большим, которые влюбляются. Хочу на юг, к морю.

Но и на юге Оле тоже не понравилось, она посылала бабуле унылые равнодушные письма, написанные крупными каракулями с таким множеством орфографических ошибок, что они казались уже не ошибками, а просто глубоким презрением к грамматике. Что это был за странный ребенок? И Лиза с Женей совсем приуныли, ходили тихие, виноватые.

Иногда у них происходили быстрые летучие ссоры, полные взаимных обид и упреков, а потом им самим делалось смешно и стыдно.

— Ты понимаешь, Лизок, — говорил Женя, — мне кажется, мы с тобой просто перемудриваем. Никакого детства вообще нет, кто его выдумал? Это ведь совершенно расплывчатое понятие, произвольно отграниченный кусок жизни. Его и определить-то толком невозможно, а ты, ты только не обижайся на меня, ты на это мутное понятие делаешь всю ставку, все хочешь проникнуть в мир, которого не существует…

— Он существует!

— Ну пусть существует, все равно. Но человек-то один, он на части не делится, как родился, так и стал самим собой, человеком, только еще с маленьким опытом и большим будущим. Но он уже настоящий! Надо забыть, что она ребенок, перестать присаживаться на корточки. Вступить с ней в нормальные человеческие отношения, как со всяким другим близким тебе человеком. Найти точку взаимопонимания.

Спорить было глупо, но все-таки в чем-то самом главном Лиза не могла с ним согласиться, она верила в магическое очарование детства, оно есть, без него невозможно жить, без него жизнь показалась бы мрачной и безнадежной. Просто у Оли оно было в другой, незнакомой и непонятной ей форме. Женя был прав в одном: к ней действительно надо пробиваться, но не тем сухим рациональным путем, который он предлагал, а каким-то другим, более естественным и человеческим. Любовью? Да-да, конечно, тут нужна была любовь! И вдруг она подумала: а может быть, вообще ничего не надо делать? Может быть, их святая и слепая вера в необходимость и действенность воспитания — это страшная ошибка? Разве они умеют, разве способны воспитывать? А все остальное, на что они действительно способны, как никто другой в мире, — любовь, прощение всех грехов, нежность и десятки самых разных и крайне необходимых маленькому человеку вещей, — все это они в страхе отметают от себя как опасное баловство, которое непременно погубит их ребенка. Нет ли в этом рокового заблуждения, которое навсегда разобщает два поколения? Любила ли она теперь Оленьку по-настоящему, так, как любила ее раньше, когда она только появилась на свет? Нет, теперь в этой любви действительно чего-то ей не хватало — естественного, животного чувства, какой-то безусловности. Она любила ее, но не слепо, она видела все ее недостатки. И Оля не нравилась ей, она ее пугала… И в этом именно и был узел всех несчастий, они с мужем не умели принять ее такой, какая она есть, у них было страстное желание переломить ее, повернуть по-своему, подогнать под свои эгоистические мечты и планы.

А девочка оказывалась сильнее, терпеливее их.

Время шло, и после отпуска, из которого они вернулись все вместе в конце августа, отдохнувшие, довольные, показалось, что все их трудности и волнения только померещились им, Оленька была здоровым, милым, уравновешенным ребенком, чего они хотели от нее? И вообще жизнь была прекрасна. Женя собирался покупать новую машину и по этому случаю пребывал в особенно радужном настроении.

— Ты знаешь, — разглагольствовал он, сидя за воскресным завтраком, — мне кажется, мы вообще все неправильно понимаем, все ждем каких-то чудес. А счастье — это вот эта самая наша жизнь и есть. Счастье — это что-то вроде здоровья. Представляешь, до сих пор находятся желающие определить, что такое здоровье. А по-моему, нет ничего проще. Здоровье — это отсутствие болезней. Вот так и счастье — это просто отсутствие несчастий. Правда, понимать это люди обычно начинают тогда, когда как раз и начинаются всяческие неприятности, но от этого ведь дело не меняется. Ты знаешь, я ненавижу людей, которые вечно ноют на судьбу, а сами не желают палец о палец для себя ударить. Да еще гордятся своим неумением жить! «Ах, мы такие возвышенные, мы всей этой прозы не можем замечать!» А жизнь-то надо делать своими руками, и счастье свое тоже в том числе.

— Подумать только, какая оригинальная, новая мысль!

— А я за оригинальностью и не гонюсь, зато и не жалуюсь, что мне плохо. Я знаю, что надо делать, чтобы было хорошо. И все это, может быть, трудно и не обязательно интересно, но результаты получаются надежные, можешь мне поверить. Да и, в конце концов, это необходимо — позаботиться о себе самом.

— Здорово у тебя получилось: счастье — это трудно и неинтересно.

— А тебе это кажется смешным?

— Мне это кажется пошлым и обидным, да и само слово мне не нравится. Счастье! Зачем пытаться определить понятие иррациональное? То, что ты путаешь со счастьем, — обыкновенное житейское благополучие.

— Ну и что? Правильно, если, конечно, его широко понимать. А разве это не так?