— Сейчас-сейчас, только еще горчицу поставлю и ухожу… только еще хлеба подрежу…

Вот почему они любили собираться здесь, здесь от них ничего не требовали, ничему не учили, здесь было просто. И Зоя вдруг поняла и потихоньку стянула кольцо с пальца и спрятала его в сумку, в кошелек с мелочью, и даже покраснела от стыда, что его могли заметить, и от злости на саму себя. И только тогда ей стало легко. Все уже усаживались за стол. Зоя оказалась рядом с Надей Сомовой. Они улыбнулись друг другу.

— Ну, ты как? — спросила Зоя. — Как Валька?

— Нормально. Но мы не поженились, ты про это хотела узнать? — сказала Надя в своей обычной ясной манере. — А Вета когда придет, не знаешь?

— Не знаю! — Зоя дернула плечом. — Дай-ка мне вон той колбасы! Наливаем! Девчонки, я хочу тост! — Она встала, высокая, прямая, красивая, гладкие волосы уложены на шее узлом. — Девчонки! — сказала она. — Вот жизнь катится вперед, и все-таки самый лучший день в году — это тот, когда мы собираемся вместе. Давайте первый бокал выпьем не за Райку, она подождет, а за нашу встречу…

— Ура!

— За встречу…

И в это время раздался звонок — один длинный, два коротких, так звонили только к Райке. Девчонки повскакивали с мест.

— Кто это может быть?

— Неужели Ветка приехала, успела все-таки…

В коридоре хлопнула дверь, раздался какой-то скрип и грохот, изумленные вопли, и в комнату, торжественно толкая перед собой коляску, вошла длинная, румяная, нелепая, уже позабытая за эти годы Танька Яковлева. А в коляске сидел толстый белобрысый нарядный ребенок весь в голубом.

— А вот и мы, — пропела Танька, наклоняясь к ребенку и махая его толстой ручкой. — А вот и мы! Нас зовут Юрик, мы очень хорошие мальчики…

И сразу все сорвались с места и обступили Таньку. Конечно, она была ужасная дура, но ребенок… он был на весь их класс — первый, да они и вообще еще не видели близко, не держали в руках вот такого маленького. Так странно было потянуться к нему и вдруг почувствовать, ощутить его теплое, мягкое тельце, тяжеленькое, но в то же время и невесомо легкое, потому что таким маленьким человечек быть не может. Они галдели, сюсюкали, замирали, передавая его с рук на руки, пока он не заревел, громко, как пароходный гудок, размазывая слезы по толстой мордочке, покрытой розовыми пятнышками диатеза.

— Ну вот, ну вот, ну чего мы плачем, — щебетала Танька, — тети все хорошие, тети все красивые, тети все мамины подруги, они не обидят Юрика…

Юрик оказался не таким уж и маленьким, год и семь месяцев, и в коляске он сидел только по случаю дальней поездки в гости, и он уже знал много слов, только говорить не любил. И, конечно, нашелся у них в классе хоть один специалист по детям — Лялька Шарапова. Оказывается, у них в квартире у соседки есть почти такой же по возрасту ребенок, только девочка, и Лялька, как будущий педагог, посвящает этому ребенку много времени.

— Как будущая старая дева… — успела вставить Зойка.

Но Лялька на нее не обратила никакого внимания, усадила Юрика к себе на колени, успокоила, сунула в руку кусок колбасы, и вечер вернулся к своему исходу. Теперь все внимание переключилось на Таньку.

И тут опять случилось непредвиденное: Танька моргала, моргала и вдруг заревела почти таким же густым басом, как ее Юрик, и сквозь рев рассказывала свою печальную историю.

Нет, нелегкая выпала Тане судьба. Едва приехали в гарнизон, Женя тяжело заболел, устраиваться на новом месте, обзаводиться хозяйством — все пришлось ей самой, а только Женя вышел на работу, болезнь вспыхнула снова, его увезли в окружной госпиталь на два месяца, и она осталась вообще одна. Сразу все не заладилось, так и пошло. Болезнь оказалась какая-то страшная, называется ревмокардит, хотя она от обыкновенной простуды, но Женю комиссовали и через год после начала службы демобилизовали. И специальности особой нет, и Таня была уже беременная. Хорошо, что мама сразу написала — не думайте, приезжайте домой. Они и приехали, и Женя на работу устроился, и все бы хорошо, но только характер у него оказался тяжелый, и сразу он стал ссориться с мамой, а особенно с папой. Таня-то знала, она с ним умела обходиться, она ему просто уступала во всем, и никаких ссор не было. Правда, он вообще невеселый, а тут стал такой злой, хоть плачь. А у Тани Юрик родился. Сначала он согласен был на ребеночка, даже радовался, а потом еще хуже начались ссоры, что его не так воспитывают. А папа сказал: «Чтобы воспитывать, надо быть самостоятельным». И Женя очень обиделся. Раньше он был не прав, а теперь стал не прав папа, и Таня просто не знала, что делать. Она их пыталась помирить, но получилось еще хуже: Женя взял и вообще уехал неизвестно куда.

— Господи, и как же ты теперь?

— Теперь-то хорошо, — сказала Таня, — теперь я работаю, только не смейтесь, девочки, продавщицей в магазине. Зато в моем доме, да и не умею я ничего, куда мне идти?

— Ну, а он?

— Женя? Женя нашелся. Он комнату за городом снимает. Он сказал, чтобы я не думала, что он меня бросил, он нам помогать будет, присылает деньги, только возвращаться не хочет.

— Ну, а ты к нему не хочешь переехать?

— Я? Я бы переехала, но он говорит: хозяйка не разрешает. Я думаю, он меня жалеет, а на самом деле просто совсем, совсем меня не любит…

— И плюнь на него, с Юриком тебе родители помогут, а там и еще замуж выйдешь, подумаешь — двадцать один год…

— Нет, что ты, что ты! Я Женю очень люблю, еще больше, чем раньше, он очень хороший человек, он и не виноват, наверное, он на папу обиделся, потому что он как раз самостоятельный, даже слишком, он не мог у нас жить. И разводиться он не хочет, сказал, все будет для нас делать, только жить — врозь. А я не могу… — и тут снова Танька заревела. И больно и стыдно было на нее смотреть.

— Ну ладно, кончай, — сказала Зоя, все-таки на день рождения пришла. Никуда не денется твой Женя, подумаешь — ценность!

Вета возвращалась домой, она стояла в раскачивающемся на ходу вагоне и жадно смотрела в окно на позабытые за эти два месяца уже желтеющие милые подмосковные рощи, они торопились навстречу; тенистые, тихие, влажные от недавно прошедшего дождя, мелькали деревянные платформы, дачники с осенними букетами и яблоками в авоськах, грибники в плащах, взлетали и падали телеграфные провода. Хорошо было дома. Вета думала о встрече, которая ей предстояла, она представляла себе Рому, как он будет бежать по платформе за их вагоном, и словно видела его растерянное, счастливое, чуть-чуть позабытое лицо, и ей было тревожно. Как пойдет дальше их жизнь, что будет с ними?

«Все должно быть, должно быть хорошо, как же иначе», — уговаривала она сама себя, ей так хотелось счастья, и слезы сами собой наворачивались на глаза.

За окном была Москва, вагон дергался, проскакивая стрелки. Вышли из купе мама с Иркой, уже одетые, с чемоданами, поезд медленно втягивался в вокзал. И сразу же Вета увидела Романа, забарабанила в стекло, он заметил и побежал за вагоном точно так, как она себе представляла, и его лицо, поднятое вверх, было таким же, только гораздо роднее, чем она думала. Откуда-то из толпы рядом с Романом вынырнул веселый Сергей Степанович, и они пошли рядом. Поезд дернулся последний раз и встал. Сергей Степанович уже проталкивался к ним навстречу по коридору, и они с мамой обнялись, улыбаясь и глядя друг другу в глаза. Господи, да они и впрямь любили друг друга. Бедный папа. Их толкали, и они наконец очнулись. Сергей Степанович стал вытаскивать чемоданы, а Вета снова сглатывала набегавшие слезы. В толпе пассажиров они выбрались на перрон, и, невольно подражая маме, Вета обняла Романа и заглянула ему в глаза, но в его глазах была только тревога, она всхлипнула и разжала руки. Почему они так боялись встречи, почему? Ведь все было хорошо у них, все было прекрасно.

Первые мгновения скованности прошли, они подхватили чемоданы и двинулись к выходу на площадь, где Роман оставил машину. Сначала отвезли Юлию Сергеевну с Иркой и Сергеем Степановичем, и наконец Роман и Вета остались одни.