Зачем они шли, Вета не знала. У нее не было любопытства или желания увидеть его мертвым. Просто она испытывала потребность быть в этот день со всеми, на улице; сама не понимая того, впервые в своей маленькой еще детской жизни она по-настоящему ощущала причастность к своему народу, его истории, общность их судьбы, она была как все и вместе со всеми, и как для всех этот день должен был что-то изменить и перевернуть, так и для нее. Улица впереди оказалась перегороженной грузовиками, а за машинами виднелся колышущийся строй солдат.

Толпа остановилась и стала угрожающе уплотняться. Было уже совсем светло. По-прежнему тягуче и мрачно неслись над бульваром унылые марши. Вету прижало к стене дома. Она уцепилась за решетку, ограждающую подвальное окно. Кто-то лез уже выше на подоконник, вжимаясь в оконную раму; казалось, над головой вот-вот лопнут и посыплются стекла. Серо-черная мерзлая, колыхалась внизу траурная толпа. И вдруг окно сверху распахнулось. Парень в кепке, висевший над нею, протянул ей руку.

— Лезь сюда, — сказал он, — нас выпустят во двор. — Он рванул ее вверх, она спрыгнула в тишину и сумрак чужой комнаты, кто-то проводил их по длинному пустому коридору, за ними еще и еще молча двигались люди.

Она шла дворами. Странная была Москва, пустая, угрюмая, обездвиженная, только все тянулась откуда-то издали траурная музыка да гуськом перебегали улицы молчаливые и потерянные черные фигуры.

Мама открыла ей дверь. Лицо у нее было перепуганное и бледное. Но она ничего не сказала, а почему-то стала стаскивать с Веты пальто, словно она была маленькая.

В столовой Ирка, сгорбившись, сидела за пианино и играла гаммы.

— Ты что? — удивленно спросила Вета.

— Ничего, — угрюмо ответила Ирка, — потому что у меня завтра урок.

— Знаете что, — попросила Вета, тоскливо оглядываясь вокруг, — поедем к папе. Что он там один!

И мама тут же молча стала собираться, и Ирка тоже с грохотом захлопнула пианино и встала.

— А мы доберемся, Вета? — спросила мама тихо.

— Туда доберемся.

И вот они уже шли, тесно сбившись в кучку, зябко подняв плечи, им хотелось быть вместе, всем вместе.

Перед самыми экзаменами всех потрясла новость — Таня Яковлева выходила замуж. Она носилась счастливая, глупая, красная и бесконечно далекая уже от всего, что так важно было для других девчонок, — от экзаменов, от прощания со школой, от института. Казалось, что, если бы не мама, она и аттестата не стала бы дожидаться, а сразу улетела бы на длинных своих неловких ногах навстречу своему непонятному счастью. Понять это действительно было невозможно, потому что не было у них в классе девчонки, меньше подходившей для такого события. Танька была такая неуклюжая, такая наивная, и, кроме того, было доподлинно известно, что она потихоньку играет с куклой по имени Марианэллочка. Девчонки судили и рядили об этом без конца и, исходя жгучей завистью, не без злорадства ожидали дня свадьбы, куда, конечно, приглашены были всем классом и где должна была состояться первая (с ума можно сойти — первая!) встреча счастливого жениха с будущей женой. Это был тот самый солдатик, коричневую фотографию которого взволнованная Танька когда-то показывала Вете. Они переписывались почти три года, а теперь, окончив училище и получив назначение в Карелию, он письменно предложил Таньке руку и сердце. Танька шила платья и собирала вещи, совершенно необходимые, по ее мнению, для жизни в далеком гарнизоне, и размякшие учителя, глядя, как она бессмысленно хлопает на уроках глазами, беззлобно ставили ей желанные тройки.

Свадьба состоялась еще до выпускного вечера, после сочинения, потому что у Елисеева Е. И. было мало времени. И хотя впереди были экзамены и девчонкам было очень некогда, на свадьбу явились все, разряженные в пух и прах, завитые, надушенные и даже подкрашенные.

Елисеев приехал еще утром, они съездили в загс, и теперь он одиноко сидел на стуле в сторонке от накрытого стола. Он был небольшого роста, очень прямой, скуластый, серьезный и даже немного испуганный, и его узкие волчьи глаза были далекими и тревожными. Танькина мать все кружила вокруг него, и выспрашивала, и интересовалась, почему не приехали его родители.

— А зачем? Не маленький, — сказал Елисеев ясным голосом и снова замолчал.

Все расселись за столом. Вете казалось, что он боится смотреть на Таньку, но тут завопили: «Горько!» — они встали, Елисеев обнял Таньку за плечи и, чуть потянувшись вверх, очень спокойно поцеловал ее прямо в губы. И тогда все завизжали, и закричали, и стали чокаться и звенеть посудой.

А потом начались танцы. Бедную Таньку совершенно затмили и затолкали. Все хотели танцевать только с женихом. Была музыка, блестели глаза, возбуждение плавало в густом спертом воздухе, в шарканье ног, в толкании горячих влажных тел, и Елисеев, уже покрасневший, уже начавший улыбаться, уже теряющийся в этом многообразии, переходил из рук в руки.

Вета тоже танцевала с ним, положив руку на жесткий погон. Он был ладный и сильный, и от него отчетливо пахло вином.

— Никогда не думал, — сказал он, — что может быть сразу столько красивых девушек, просто не знаешь, куда смотреть.

— Так теперь уже на Таню, — сказала Вета.

И он кивнул, а потом сказал озабоченным, каким-то будничным тоном:

— Скорее бы уж уехать!

Просто невозможно было понять все это. Вот так сразу связать себя на всю жизнь, навсегда. Вете было жалко его и даже немножко страшно, она не верила в эту свадьбу. Это была ошибка, легкомыслие, нелепость.

Она улыбнулась ему дружеской поддерживающей улыбкой, и больше они не разговаривали.

Экзамены пролетели как один сумбурный день, где все перепуталось: утренний страх, изнурительные зубрежки и блаженная расслабленность, когда пулей вылетаешь из класса и все уже позади до завтра, до следующей сумасшедшей волны.

С математикой так и не поладила Вета, у нее были четверки по геометрии и тригонометрии, и на серебряную медаль она проползала со скрипом. Это не то что уж очень огорчило ее, а просто приземлило немного рвущееся из нее счастливое ощущение свободы. Но главное получилось, она проскочила. Пронесло! Ей не надо было сдавать вступительные экзамены, только собеседование. А собеседование — это ерунда.

И был прощальный вечер.

Они звенящими от волнения голосами благодарили своих учителей, вдруг в самую последнюю минуту поняв, что не так уж они были и плохи, и потом — их никогда уже больше не будет, что эти старые их учителя и были самыми главными в жизни. И в последний раз они собрались в своем классе и смотрели друг на друга, еще не веря, что расстаются и что когда-то настанет такое время, когда они начнут забывать и забудут лица, имена, голоса и привычки друг друга. Но, конечно, не Зойки, и не Нади, и не Райки, и не Розки, и не Ляльки, нет, пока еще Вета не могла себе представить, что они когда-нибудь уйдут из ее жизни. Вечер не удавался, им не хотелось танцевать, и тогда они решили идти на Красную площадь, пешком, на всю ночь. Над Кремлем, над рекой, было прохладное бледное летнее небо, и Кремль был темный, и площадь была такой громадной, горбатой, и брусчатка влажно отливала голубизной. Они бродили, растянувшись цепочкой и взявшись под руки, пели, дрогли, опираясь локтями на холодный каменный парапет набережной. Белели платья и банты, белели рубашки ребят. Рядом бродили другие десятиклассники, но никто не задевал друг друга, все были заняты собой и этой необыкновенной последней ночью их школьной жизни.

А назавтра нагрянули дела, надо было решать другие насущные и не терпящие отлагательства вопросы.

Разговор с папой вышел тяжелый. Он все еще надеялся, что Вета пойдет в медицинский. Но она не хотела в медицинский. Ей жутко было вспомнить те томительные дни, когда она ходила навещать папу, постоянный страх за его жизнь, мрачные коридоры, тоскливый больничный запах беды. Она не хотела работать в больнице ни за что на свете, не хотела встречать испытующие взгляды больных, не хотела знать об их страданиях. Она хотела быть молодой, сильной, счастливой, пусть работа будет трудной, очень трудной, но нормальной, здоровой, живой.