— Вы извините, проза жизни, — бормотал он. Бумажка была на оплату рецензии, Вета должна была ее подписать.

И только тут она очнулась, ее окатил тяжелый жгучий стыд. Да что это она себе вообразила? Ведь он, солидный, занятой человек, тратил время на ее школярскую работу, писал, перепечатывал на машинке, теперь пытается втолковать ей что-то, честно отрабатывает те гроши, которые ему за это заплатят. Но, вероятно, они ему уж очень нужны, раз он взялся за такую дурацкую работу. И вот почему он торопился, ему нужны деньги! А она? Сидела тут с томным видом, дура дурой, ничего не поняла, ничего не слушала. Вета подписала бумажку и вскочила.

— Большое спасибо вам, Юрий Семенович, большое-большое спасибо. Мне, честное слово, неловко, что вы потратили на меня столько времени. Вряд ли моя работа того стоит, но все равно спасибо.

— Вы уже уходите? — огорчился он. — А я все хотел вас чаем напоить, да никак не решался.

— Чаем? Спасибо, я не хочу, я ведь только что из дома…

— Что ж, очень жаль, мы так с вами интересно говорили, все так быстро кончается… Жаль. Если у вас будут какие-нибудь вопросы, прошу вас, звоните, приезжайте, я всегда с удовольствием помогу…

«Он стыдится этих денег, — думала Вета совсем в другом настроении, чем в первый раз, спускаясь по той же лестнице, — но почему? Он ведь их честно заработал. В сущности, какой милый, какой деликатный человек. Почему я с первого раза так пошло, так плохо о нем подумала? И кто же в этом виноват, он или я? Да конечно же я, я, я! Ничтожная, пустая женщина, одинокая, стосковавшаяся дура, бедная я!»

Защита дипломной работы прошла быстро и бесцветно. Вету похвалили, поздравили и мирно отпустили на все четыре стороны, ей полагался отпуск до августа.

Отпуск Вета проводила дома, в Москве, не было денег, да и некуда ей было ехать, только иногда наезжала к маме на дачу в Кратово, где они в этом году сняли верх большого обветшавшего дома. Кратово смутно помнилось Вете еще по детским довоенным, а значит, почти нереальным годам, помнилась слабая лампочка под оранжевым абажуром на открытой ночной террасе, поздний ужин, ожидание кого-то из Москвы, наверное папы; а еще помнился неумолчный шум сосен, и мама выносила ее на улицу на руках, завернутую в теплое одеяло. Ах, какой тогда был воздух, и ветер, и шум, как сладко спалось во дворе под деревьями, как хотелось Вете, чтобы ее опять кто-нибудь поносил на руках, но некому было, некому! А мама так поднимала брови и старательно радостно улыбалась, что Вета сразу чувствовала, что рада-то она рада, но хлопоты ее утомляют и раздражают. Приходилось срочно браться за хозяйство, готовить обед, резать салаты, мыть бесконечную посуду. И это получался уже совсем не отдых, и было душно и пыльно, и деревья шумели не так, дети орали за калиткой на улице, лаяли собаки, да еще Сергей Степанович рассуждал про политику, а это было хуже всего. Словом, ездить на дачу не имело смысла, лучше уж было поболтаться по Москве, да еще у Веты был план обновить свой гардероб, кое-что перешить, а к выходу на работу соорудить себе что-нибудь новое и сногсшибательное, все-таки, что ни говори, событие в жизни.

И вот наконец наступил этот день. Институт находился на тихой улочке возле Таганки. Вета вошла в проходную и печально огляделась. Двор был ужасный, маленький, захламленный, раскаленный, старые полузаводские-полугражданские здания тесно лепились друг к другу, подслеповатые окна первых этажей местами были забиты фанерой или железом, в форточках с воем крутились вентиляторы, наверх вели кривые железные лестницы. И Вете было как раз туда наверх. Не очень-то было здесь к месту ее новое, широко расклешенное платье. Как она заметила, здесь ходили в синих халатах, но что теперь было делать? Она осторожно поднималась по гремучей лестнице, всей душой ощущая, что большего захолустья в Москве, наверное, нельзя было сыскать. Ее принял заведующий отделом, человек немолодой и печальный, его мятое лицо было покрыто какими-то неприятными красными пятнышками.

— Очень рад, очень рад, Елизавета Алексеевна, — сказал он, заглянув в бумажки, — что ж, пойдемте, приглядитесь пока, познакомьтесь с людьми, а завтра поговорим, завтра поговорим…

Он открыл глухую, обитую войлоком дверь и пропустил Вету вперед. Она вошла в небольшую тесную лабораторию и сразу почувствовала, как все взгляды обратились на нее.

— Коллектив у нас женский… — с некоторым запозданием сказал начальник.

— Здравствуйте. — Вета медленно обводила глазами своих будущих сослуживиц и во всех лицах, молодых, пожилых и старых, читала одно и то же. Она не понравилась. Она со своими золотистыми кудряшками над ясным лбом, со своими прозрачными льдистыми глазами и бледным лукавым ртом — она не понравилась! Впервые в жизни ее красота сыграла против нее. Им здесь такие были не нужны, и они не скрывали этого.

— Да, Валентин Федорович, пополнение серьезное! — сказала самая молодая толстая девица.

— Интересно, а куда же все-таки деваются мужчины?

— Верно, бабочки, ведь есть же на свете мужчины, я точно знаю, в трамвае видела…

— Ну ладно, погалдели — и будет, — сказала строгая женщина с поджатым потрескавшимся ртом, — что, новости, что ли, какие? На-ка тебе халат, прикройся, — кинула она Вете, — и давайте за работу, ее за нас никто не сделает. А ты посиди пока, книжечку почитай.

— Ты на них не обижайся, они все в общем-то хорошие бабы, добрые, — говорила толстая лаборантка Светка, — просто у них жизнь такая трудная, у каждой свое.

— Ну и что?

— А то, что замученный народ. Всю дорогу по командировкам, а в конструкторском отделе — одни мужики, задницы отсиживают. Как где работка потяжелей или повреднее — как, например, наши краски, — так работают одни бабы, а как командовать или там в президиуме сидеть — откуда только набегают! — одни мужики. Думаешь, не обидно? А командировка для женщины — всегда мука, дом оставлять, билеты, гостиницы вышибать, с начальством лаяться. В общем, думали, нам кого-нибудь в помощь пришлют, а прислали тебя. Вот они и взвились, это не на тебя, ты не думай. А ты-то сама замужняя?

— Нет.

— Вот и я тоже — нет, подругами будем. И жениха нет?

— И жениха нет.

— А живешь где, с родителями?

— Нет, одна.

— Квартира или комната?

— Квартира.

— А родители где же?

— Папа умер, а мама с сестрой живет, с младшей.

— Это ж надо, как людям везет, одна — в квартире. А ты от коллектива-то не таись, мертвый номер. У нас про всех все знают. И про тебя будут знать. Иначе не прожить. Мы только этим и держимся. Покупаем что-нибудь — и тебе прихватим, надо прогулять — прикроем, соврать мужу — соврем. Коллектив — понимаешь? Тебя что интересует — спрашивай, я все расскажу.

— А чем вы здесь занимаетесь?

— Мы-то? Сейчас объясню. У нас своя иерархия. Снизу, в основании, значит, самый работящий народ, гальваники. Это сплошные командировки, да все такие трудные, со внедрениями. Процессы капризные, если здесь выходит, то на заводе точно не выйдет, вот и ездят, пока семь потов не сойдет. Это — черная кость. Ага. Повыше идут лакокрасочники. Вонь, грязь, но этим мы все дышим, помещения — сама видишь какие, вкалывают они — будь здоров. Зато все контакты на уровне московских институтов, дальше ездить не приходится, таких умных — рубль кучка в базарный день, кому мы нужны? Красочки иногда перепадают отличные — это для дома, для семьи. Стало быть, это — белая кость. А еще есть — аж голубая, это — кто занимается чистой теорией. У нас одна такая темочка есть, она на всю пятилетку запланирована и дальше, с переходом, по коррозии, называется — окраска по ржавчине. Все знают, что по ржавчине красить нельзя, но хочется. И вот планируем. Тема жуткой актуальности, мы вообще-то в институте — сбоку припека, а из всех проблем — как нашу сельскохозяйственную технику перекрашивать по ржавчине, сама понимаешь! Да она сломается сто раз, пока ее перекрашивать придется! Но — принцип дороже. Сколько металла гибнет от ржавчины — знаешь? Ну, тебе еще начальник расскажет.