— Нет, Лиза, война — это совсем-совсем другое.

— Почему же — другое? Да вот же она рядом, вокруг. Разве ты не понимаешь, не чувствуешь, не знаешь? Она реальна так же, как этот лес, ночь, самолет, она уже нацелилась на нас со всех сторон. А мы не желаем ее признавать, не верим, не слышим. Она для нас невозможна, потому что мерило для нас — человек, мягкий, живой, страдающий. Через огромный разрыв, через пропасть отрицания мы находим другую, свою, маленькую реальность — день, час, родное лицо… И этим живы.

Они подошли к дому, остановились в молчании.

— Не знаю, Лиза, — сказал наконец Елисеев, — по-моему, во всем, что ты наговорила, есть какая-то коренная ошибка…

— Да, есть, конечно же есть, — горячо подхватила она, — я знаю, в чем она — в понятии прекрасного! Ты видишь, какая безмерная, запредельная вокруг красота. Вот в чем спасение — в понятии прекрасного! Пусть это самая большая условность из всех, которыми мы себя окружили, но это уже не бегство от реальности, не жалкая выдумка, это гениальное открытие, великое творение человечества, и, если хочешь знать, именно понятие прекрасного и отличает человека от животного. Это чисто человеческая форма принятия реальности, надежный мост между реальностью и нами, творчество! Ты согласен?

— Ах, красота… — Елисеев усмехнулся. — За ней вечно прячется всякая дрянь — глупость, наглость, самодовольство… и вообще — полное ничтожество…

— Так это же всё свойства людей, а вовсе не красоты. Ну оторвись немножко, Женя, поднимись. Для того чтобы просто увидеть прекрасное, тоже нужно усилие, время, желание, к ней надо отнестись всерьез. Проще простого все это завалить мелочами, тупостью, склокой… Жизнь все равно будет прекрасна и без нас, не узнанная, не описанная, не воспетая… Но то, что она прекрасна, объясняет все, делает простительными бесконечные наши слабости и недостатки, спасает от отчаяния, удерживает от гордыни и самодовольства.

Все, что сотворила природа, я приемлю как истину и красоту. Я поняла, что красота — это вовсе не вершина творения. Красота — это все сущее. Понимаешь? Не сфотографировать прекрасное, не схватить в объятия, не съесть, а увидеть и воспринять, возвыситься! Отдать ему свое время и жизнь, слиться с ним…

В Москву Елисеевы возвращались успокоенные, отдохнувшие, лица и плечи, обожженные на солнце, приятно горели, настроение было ровное, они почти не разговаривали дорогой, жмурились, молчали, улыбались. Лиза думала об Оле, что ей будет хорошо и привольно в деревне.

Но когда она на следующий день вышла на работу, хорошее настроение ее мигом рассеялось. За одну эту неделю произошли какие-то странные события. Светлана вызвала Галину Алексеевну Волобуеву и предложила ей быстренько собираться на пенсию. Лаборатория вся гудела от волнения и злости. Галина Алексеевна была не только моральным, но и деловым столпом коллектива. Лиза не очень любила ее, она была язвительна, резка, самоуверенна, но разве в этом было дело? Она еще могла и хотела работать, ей только-только сравнялось пятьдесят пять. Но кроме всех этих резонов был еще один, самый главный, — Волобуева была одинока, ей совершенно некуда было девать себя, работа была всей ее жизнью, без остатка, и пенсия для нее означала крах. Она растерялась, осунулась, смотреть на нее было жалко.

— Ну и нашла ты время отдыхать! — накинулись на Лизу женщины. — На тебя ведь вся надежда! Скажи ты этой дуре, что нельзя так. Она разрушает лабораторию. Уж если Галину гнать, то кто же здесь останется? Тогда и нам уходить. Чего мы здесь будем делать?

Светлана выслушала Лизу угрюмо, терла нос, перекладывала на столе бумажки.

— А ты-то что пришла, больше всех тебе надо? Она ведь тебя не шибко жалела. Подумаешь, заступница! Ну и наплевать мне на нее, у меня не сиротский дом, что я, виновата, что к ней за всю жизнь ни один мужик не посмел приблизиться! Пусть носочки вяжет или еще куда устроится…

— Так она же специалист прекрасный, ты же знаешь!

— Знаю. Потому и убираю ее. Мне лабораторию переориентировать надо, а она на себя тянет. В сущности — саботирует, мешает мне работать. И по начальству, понимаешь, бегает, поносит, сплетни собирает всякие.

— Галина — сплетни? Ну это уж совсем какая-то ерунда. Да не такой она человек…

— А какой? Много ты понимаешь! На заводе — да, там ей было бы самое место, а здесь она лишний человек, балласт.

— Галина?

— Да-да! И ты на меня не наседай, пожалуйста. Что это они именно тебя прислали? Ты что у нас, профорг? Или ближайшая подруга? Уж не шантажировать ли ты меня пришла, Лизочка? Думаешь, я без тебя не обойдусь? У меня на Галинино место уже кандидатура есть, вот так, молодой парень. Он вам обеим, вместе взятым, даст сто очков вперед. А он, между прочим, кандидат наук, ему ставка нужна.

— Так ты… из-за этого? Тебе Галинино место нужно? Тогда лучше я уйду, мне все равно здесь тошно.

— Не бросайся этим, пробросаешься. Но то, что ты сказала, я, учти, запомню. Так-то ты меня поддерживаешь! А еще подруга! Я-то к тебе лучше отнеслась в тяжелую минуту.

— Это сейчас к делу отношения не имеет. Так что же ты решаешь окончательно?

— Окстись, Елизавета Алексеевна! Я решила давно, на пенсию идет твоя Волобуева, может, у тебя со слухом что? Так она у меня заявление как миленькая подаст. По-моему, я пока еще начальство. Не сняли еще меня? Ничего не слыхала? И чего это ты вернулась не вовремя, шла бы себе дальше отдыхать, а то у тебя нервы что-то слишком чувствительные…

И больше Лиза ничего не добилась. Волобуева срочно искала себе работу и нашла — в смежном институте, где знали ее сто лет и взяли охотно. Все устраивалось, и ничего такого страшного, казалось бы, не произошло, но Лиза отчетливо теперь чувствовала, что подошла к самому краю. Ей тоже надо было уходить, искать себе другое место. Но какое и где? Если бы она знала…

Юлия Сергеевна на шестьдесят шестом году жизни все еще была хороша, в каком-то смысле даже лучше, чем была в молодости, все такая же у нее была молодая осанка, прямая спина и стройная талия, седина не видна была в светлых волосах; правда, волосы заметно поредели, но с помощью небольших ухищрений она укладывала их на затылке в замысловатую прическу, подкалывала гребешками, и получалось прекрасно. Зато держалась она теперь с незнакомыми ей раньше уверенностью и достоинством, и на увядшем, но все еще розовом и нежном ее лице было столько горделивого спокойствия, что сразу видно было — она счастлива. Она и была счастлива. Сергею Степановичу шел уже семьдесят восьмой год, но был он еще крепок и бодр. Юлия Сергеевна очень увлеклась сельским хозяйством, фрукты и овощи к столу всегда теперь у нее были свои, компоты, варенья и соленья аккуратным рядком стояли на полке, участок у них был идеально обработанный и ухоженный, и там, на одиннадцати сотках, было у нее все: и сад, и огород, и парковая зона, и кусочек леса в углу около туалета, и крошечная лужайка перед домом. Планировался даже декоративный бассейн в цветнике по рекомендации журнала «Наука и жизнь». Но за него предстояло только взяться в этом году. А еще надо было заново переклеить картинками из календарей сарай, последние годы там жили дети и внуки Сергея Степановича в две смены и все там ободрали и закоптили своими керосинками. Юлия Сергеевна была недовольна ими не столько даже из-за сарайчика, сколько из-за того, как они проводили свое время. Помочь хоть немного в саду им даже не приходило в голову. Сыновья Сергея Степановича были похожи друг на друга, оба большие, грузные, кудлатые, только у старшего сына, Сергея, жена была поспокойнее, а у Олега — какая-то нервная, крикливая; звали ее Галя, и ее особенно не любила Юлия Сергеевна, она раздражала ее одним своим присутствием в милом ей уголке, да и дети в саду вели себя слишком вольно. Словом, получался не отдых, а одна нервотрепка.

— Сереженька, — сказала она, — ну что они все ездят и ездят. Неужели другого места нет? А если это из экономии, то тоже как-то нехорошо. Мы с тобой ведь не крезы. Мы должны работать на них, и огород, и дрова, и электричество, и все… Нет, я, конечно, не против, но если бы они хотя бы помогали!