Она еще спала. Но где-то на границе бодрствования трепетало уже радостное воспоминание действительности. Что-то такое хорошее было там, стоит только открыть глаза, но и сон еще не отпускал, сладкий, тягучий, теплый. В сером сумраке позднего зимнего рассвета она лежала на узкой железной кровати со снятой неизвестно когда сеткой, на вышитых мережками простынях, разметав расплетшиеся светлые кудри по высокой пуховой подушке, ладони под щеку, как приучена с детства. Но ресницы ее уже вздрагивали, разлепляясь, и наконец распахнулись сонные еще, прозрачные детские глаза. И она увидела перед собой прохладную сиреневато-серую стенку со знакомым серебряным узором обоев и двумя пятнами повыше и пониже: одно — от коленок, а второе — от головы в том месте, где любит она сидеть в кровати, поджав по-турецки ноги. Но не то, не то хотела она увидеть. Она чуть скосила глаза влево и сразу одним радостным броском перевернулась на спину. Ну, конечно же елка! Елка стояла в комнате между ее кроватью и окном. От нее и был этот волнующий свежий запах снега и праздника. Елка была именно такая, какую она любила, — под самый потолок, но вершинка не подрублена. И не густая, но зато стройная-стройная, с крепкими короткими веточками, торчащими вверх, а не опущенными, мохнатыми, какие бывают у больших елей в лесу и еще в Колонном зале.

Оттого, что елка стояла между нею и синеющим заиндевелым окном, она казалась еще прозрачней и жиже, и даже жалко стало папу, что он так гордился елкой вчера, и от этой жалости еще больше нравилась ей елка.

Прежде всего она отыскала глазами и проверила все свои светящиеся игрушки. Надо было сощуриться, чтобы увидеть, как темный узор на темном шарике едва заметно сочится зеленоватым мерцающим сиянием. Но когда уж нашла их, свечение словно стало сильнее и открытее. А еще были любимые игрушки — первые послевоенные, тяжелые, с грубо намалеванным рисунком, от них ветки сильно провисали, и надо было их подвязывать серебряным дождем. Вот они, все тут: клоун, две шишки и чайник. А еще конфеты, орехи, мелкие крымские румяные яблоки и мандарины (мандарины — вот еще чем пахнет!).

Она глянула налево. Ирка спала. Ее кровать стояла у противоположной стенки — та стенка внутренняя и потеплее. Отсыпается Ирка, рада, что не надо в школу. Так ведь и правда не надо в школу! Вот еще какая радость — каникулы!

Голубело, светлело пушистое трехстворчатое окно в кружевных занавесках. Из приоткрытой высокой форточки мягко и влажно тянуло снежным воздухом.

Из-под двери в столовую ложилась на пол желтая полоска света. Там говорили шепотом, чтобы не разбудить детей. Вот приоткрылась дверь, и заглянула мама. А что такое мама, даже нельзя объяснить: улыбка, голос, сладкий запах какао, ванили, свежего хлеба, хрустящая чистота, легкие волосы.

Вета обвила ее шею руками и повисла, так не хотелось отпускать:

— С добрым утром, муся! С Новым годом!

— А Ирочка спит?

— Я уже проснулась, — загудела из-под одеяла Ирка.

— Вставайте скорее подарки смотреть.

— Подарки! — взвизгнули обе и разом сели, большая и маленькая, и, вытягивая шеи, заглядывали под елку.

И вот уже веера и папоротники на стеклах стали белые. Сестры бредут в халатиках по длинному сумрачному коридору в темную ванную, где сильно шумит в колонке ослепительно голубой газ, толкаясь, чистят зубы, а в столовой на белой скатерти, аккуратно сервированный, ждет их завтрак.

После завтрака снова взялись они рассматривать свои подарки. Вета получила деревянный ящичек с медовыми акварельными красками и целых две кисточки — побольше и поменьше. Кисточки были мягкие и толстенькие. Она поводила ими по губам, очень было приятно, а потом послюнила и обмяла пальцами, и стали они круглые и остренькие-остренькие. А еще она получила куклу — большого целлулоидного голыша с бежевыми целлулоидными кудрями, голубыми глазами и красными губками, ноги и руки вращались на резиночках. Кукла смутила Вету — ведь она уже большая. Но мама сказала:

— Пора тебе учиться шить.

— Ладно! — И Вета отложила куклу в сторону.

А Ирке достался большой серый медведь и детский календарь, вот уж что нравилось Вете, но у этой жадюги его еще надо было выпросить. И конечно, обе получили по хрустящему пакетику с яблоками, мандаринами и конфетами. Вета сразу поискала, нет ли любимых шоколадных бомб, — были, папа не забыл, ах, папочка!

Вета вытряхнула все на кровать, развернула бомбу с заметным крошащимся шоколадным швом, расколола аккуратно зубами и торопилась посмотреть — что там. И правда — чудо! Был там внутри крошечный расписной деревянный самоварчик с заварничком и с краником и две малюсенькие, с ноготь, деревянные чашечки. Вета поставила их на ладонь и залюбовалась.

— А у тебя что? — спросила она Ирку.

— У-у, какая хитренькая, — ответила Ирка, — я еще не смотрела. — А сама уже все спрятала в свой ящик.

— Ну давай хоть календарь посмотрим, — схитрила Вета.

— Давай, — простодушно ответила Ирка.

И они уселись тесно с ногами на тахте, покрытой ковром, и разложили календарь на коленках, на бежевеньких чулках в резиночку, половина — на Ветином, половина — на Ирином, аккуратно и не спеша стали переворачивать страницы, примечая, что вырезать и клеить, где разгадывать ребусы и волшебные картинки, что почитать, а чем просто так полюбоваться. И так это было интересно, что кончили и хоть сейчас начинай все сначала, но мама сказала:

— Шли бы вы, девочки, погулять до обеда.

И Ирка сразу сползла с дивана с календарем под мышкой.

— Чур я на санках! — крикнула она.

Вета пошла одеваться. Она надела валенки, голубую свою суконную шубку с рыжим лисьим воротником, большой пушистый капор и, не дожидаясь Ирки, хлопнула высокой темной дверью и стала спускаться по широкой и пологой лестнице с узорными перилами. Она вышла из парадного и остановилась, раздумывая, куда идти, налево — за госпиталь и через банный двор или направо — к школе. Тепло было. На пивном ларьке напротив, на заборах и на крышах — на всем были снежные шапки. И тихо-тихо кружился снег.

Вета повернула направо, мимо столовой, к кинотеатру «Третий Интернационал». И тут в очереди в кассу увидела она Зойку Комаровскую.

— Ветка! — крикнула ей засыпанная снегом Зойка. — Привет! Пойдем в кино?

— А я деньги не взяла.

— Сбегай, я пока постою…

И Вета побежала вприпрыжку назад, румяная, легкая, сильная, взлетела на третий этаж, только на поворотах рывком прихватывая узорные перила.

И завертелись счастливые каникулы — кино, елки по душным и тесным клубам, подарки в картонных расписных сумочках, снежки и санки во дворе, гости дома и каждый день мокрые валенки.

Алексей Владимирович Логачев шел стремительной походкой в развевающемся халате по широкому и светлому коридору клиники, и за ним, не отставая, шаг в шаг, торопились два его помощника — Володя и Витя, в таких же халатах, с такими же сосредоточенными лицами, только у Володи на шее болтался фонендоскоп, а у Вити — нет. Как целый день кружились они вместе в делах, так и не остановились и только-только заметили, что день прошел и зимний свет за высокими окнами начал голубеть.

И Алексей Владимирович, чуть замедлив шаг, через плечо улыбнулся им:

— Да, собственно, все, ребята, пора отдыхать.

И они, словно споткнувшись, остановились оба и засмеялись смущенно. Тогда он тоже остановился и, стоя к ним вполоборота на расстоянии нескольких шагов, с удовольствием и некоторым даже умилением смотрел на них. Хорошие это были ребята, толковые, инициативные, талантливые, все понимающие с полуслова.

— Все в порядке, — сказал он, — отлично сегодня поработали. А тебе, Володя, счастливого дежурства. Смотри в оба. В случае чего, прямо присылай за мной машину.