— А ты, дочка, — говорил он, — вот ты всегда на меня обижаешься. То не так, это не так… Испорченное вы поколение. Нет в вас крепости, веры, образцы себе выбираете неправильные! Слишком много вам воли дается, всех судите…

Это было бы и скучно, и смешно, если бы не было страшно. Кто занял место ее отца? Лиза отмалчивалась. Она приехала сюда мириться, а не ссориться. Но маму трудно было провести. Она наблюдала за Лизой настороженно, зорко и улыбалась иронической скованной улыбкой. Она была на страже, чтобы вовремя вступиться за беззащитного Сергея Степановича перед распущенной, неблагодарной дочерью. И вот уже неудержимо их втягивало в привычное русло. И, привычный, колкий, обиженный, уже кружился разговор. Лиза крепилась. Ну откуда было маме знать, с чем она пришла? Она старалась переломить настроение, бог с ней, с политикой, лучше говорить про Оленьку, про работу, про веселый день на даче с сослуживцами, но мама все так же, помаргивая, смотрела на нее, словно ждала, когда же наконец проявится злой умысел, когда выяснится, зачем все-таки пожаловала дочь. Уж не вообразила ли она, что Лиза приехала чего-нибудь просить? И разговор постепенно замирал, истаивал, ничего у Лизы не получалось, они были чужие. Лиза поднялась.

Все было безнадежно. В голове у нее была путаница. Она сама не знала, как назвать свои поступки — нравственными исканиями или гордыней. Она хотела жить правильно, чисто, честно, но почему-то каждый раз ошибалась, мучилась, не понимала, кто прав и кто виноват. Она хотела понять всех и — не умела. Даже такие простые вещи, как «хорошо» и «плохо», оказывались зыбкими, играли с ней, менялись местами, и она брела среди них на ощупь, руководствуясь смутным, каким-то внутренним чувством, которое даже совестью нельзя было назвать, потому что было это что-то слабее, проще, вроде палки в руке слепца. Кое-как брела она по своей дороге, на стены не натыкалась, но и прозреть тоже не могла. Истины, которые подсказывал ей рассудок, были слишком жестки и угловаты, слишком обнажены, лишены покровов и тайн, которые одни только и делают жизнь прекрасной. Может быть, она была близка к религии, но только к какой-то другой, своей собственной, нравственной религии, и там, в ее святилищах, мама и папа были божественны и безгрешны, и их любовь к их земным детям, так же как и любовь детей к ним, не могла подвергаться сомнению. Почему же она не умеет найти той единственной затерявшейся тропинки, которая вывела бы ее из ужасного тупика назад, к маме? Нет, не имела она права поддаваться обиде и злобе, надо было быть выше, стараться любить их вопреки ее печальному знанию. Не позволять себе подвергать сомнению!

Лизина диссертация близилась к концу. Марина Викторовна оказалась руководителем требовательным, дотошным до придирчивости, требовала переделывать, переписывать целые куски, повторять серии опытов. Это была пытка. Но так или иначе — время шло, работа пухла на глазах, и настало время, когда окаянная Марина сказала ей:

— Любезная моя диссертантка! Неужели вы всерьез думаете, что кто-нибудь из оппонентов согласится читать такой вот толстый талмуд? Беритесь-ка и сокращайте всю вашу муть до приличного вида.

И Лиза вынуждена была покориться. Теперь, когда весь этот огромный труд был позади, ей было так жалко каждой странички, каждой вымученной фразы, каждого зазря сделанного опыта, что она удивилась даже, что так ей все это кажется дорого. Читая работу и раз, и два, и три, она чуть не плакала, все было важно, ничего не сокращалось. И снова они сидели с Мариной Викторовной, и с замиранием сердца смотрела Лиза, как размашисто черкает она страницу за страницей.

— Так ведь это же самые последние данные! — взмолилась она. — Вы же сами велели все это делать заново!

— А вы бы не слушались, — невозмутимо отвечала Марина, — вы же ученый, претендуете на научную степень, вот бы и доказали свою правоту. Действительно, совершенно лишняя работа, и вычеркивайте, и не жалейте…

Наконец и эта экзекуция была закончена, и Лиза отдала работу на перепечатку. Наступила свобода. Женя посмеивался над ней.

— Ну как, — спрашивал он, — неужели все научные тайны уже открыты? И больше ни одной не осталось? Ну, ты — гигант, я перед тобой преклоняюсь!

— Женька, пожалуйста, перестань надо мной издеваться! Между прочим, у меня вполне приличная работа, даже Марина это признала.

— Ах, ну раз даже Марина, тогда другое дело!

— Ну почему, почему ты так ко мне относишься?

Ведь я могу и правда обидеться. Я столько сил на это положила, я работала!

— Вот и прекрасно. Чего же обижаться? Работа — вещь достойная. Особенно когда ее изложат на бумаге, а потом всю вычеркнут. Жалко — мало, могла бы быть большая экономия, я имею в виду, конечно, бумагу. А скажи, пожалуйста, что, вкладыши после твоей работы будут лучше или хуже? А трактора теперь не остановятся по всей шири советских полей? А ты не можешь сделать мне такой вкладыш, чтобы я тоже занялся чем-нибудь полезным?

— Ты мне просто завидуешь!

— Ах, ах!

И кончилось все это объятиями и нежностями, от которых Лиза таяла, с удивлением убеждалась, что все больше и больше влюбляется в своего мужа, а до этого казалось ей — больше некуда. Что-то странное с ней творилось, любовь разгоралась новая — требовательная, властная, жадная.

— Вот наконец-то и моя спящая царевна входит в возраст, — целуя ее, говорил Женя.

И Лизе не было стыдно, ушла куда-то, растаяла прежняя неловкость, скованность, сдержанность, стало хорошо и свободно. Вот только заставить раскрыться Женю было по-прежнему трудно. И была это в нем вовсе не скрытность, а нечто совсем другое, желание спрятать, защитить что-то самое дорогое и чистое, мягкую свою сердцевинку. И за это еще горячее она его любила, волнуясь и угадывая такие чувства, которых, может быть, на самом деле и вовсе не было, но она их выдумывала, фантазируя и распаляя себя все больше и больше. Все яснее понимала Лиза — пришли новые времена.

Это было время физического раскрепощения, освобождения от тех устаревших, ненужных уже мелких тормозных колодочек, которые то и дело сдерживали ее жест, движение, позу, да и самое чувство. Пришла здоровая, спокойная уверенность в себе. И эта уверенность несла с собой целый пласт новых прекрасных открытий. В этих открытиях не было никаких чудес, они лежали на самой поверхности, были просты и доступны и именно поэтому не привлекали раньше ни внимания, ни интереса; они казались банальными, но банальными не были, потому что были основополагающими. И старая тревога Лизы: какая она, хочет ли быть как все или ни на кого не похожей, показалась смешной и наивной. Жить, дышать, есть хлеб свой насущный, наслаждаться кровом и отдыхом, любить и растить детей — вот это и значило жить как все, и надо было приобщиться к этому, как к таинству, чтобы увидеть этот мир рядом, вокруг себя. И он оказался так огромен, что сам собой отпадал вопрос, можно ли так жить. Да, можно, нужно, и эта жизнь была глубока и прекрасна, и для того чтобы выделиться среди людей, найти себя и свое единственное, неповторимое место в жизни, иначе говоря, чтобы перейти к творчеству, нужно было сначала подняться на эту первую ступень, постигнуть, понять и оценить ее высокой ценой. Что это будет за цена, она пока еще не знала, только догадаться могла, что в чаше, которую предстоит ей испить, будет немало горечи, но это не пугало ее, она торопилась все пересмотреть и все понять заново. И новый мир легко открывался тысячами мелких радостей — холодная вода, с шипением бьющая утром из крана, свежее полотенце, теплый хлеб, тяжесть яблока в руке. Все было другим, не таким, как в радужном акварельном детстве, где предметы были расплывчаты, перемешаны, важное и неважное вместе кружилось и плыло в ее воспоминаниях. И резкий непримиримый свет юности тоже путал, сбивал с толку, слишком глубоки были тени, слишком беспощаден свет и слишком сильна жажда экзотического, острого, нового, хотелось все отбросить от себя и лететь, мчаться вперед, вдаль, в мерцающее фантастическое будущее. И вот только теперь, при ровном свете ясного дня, поняла Лиза — больше некуда, да и нельзя торопиться. Вот он — мир сокровищ, под ее ногами, вокруг, над головой. А она чуть не промахнула его сгоряча. Вольно здесь было, хорошо, и такой радостью было чувствовать свое здоровье, силу, уместность, и обновление накатывало волна за волной вместе с неиссякающей жаждой любви.